Проклятая сабля крымского хана - Ольга Баскова

— Пора нам с тобой, великий царь московский, мир заключить. Для этого предлагаю обменяться послами. Кроме того, обращаюсь к тебе с великой просьбой. Во время тульского сражения забыл я на земле твоей свою печать. Без нее мне, как понимаешь, туго приходится. Прикажи своим людям привезти печать ко мне в Бахчисарай.

Внимательно выслушав послание Девлет Гирея, Иван усмехнулся в красное лицо татарина:

— Что же это ваш господин так поздно спохватился? А коли мириться с ним не захочу? Коли пойду войной на Крымское ханство? И что за ерунда про печать басурманскую? Слыхом не слыхивал, чтобы кто на моей земле его печать отыскал. Была бы она у меня — отдал, мне такой гостинец ни к чему.

Умный посол не растерялся:

— Что касается мира, мой господин считает, что он выгоден вам обоим. Да, слов нет, твоя армия ничуть не хуже нашей, но и она устала от бесконечных набегов воинов Девлет Гирея. Почему бы не заключить мир и не дать людям передышку? А что до печати… Поверь, с ее возвращением поубавились бы набеги на землю Русскую.

Иван IV опустил глаза и буркнул:

— О печати не ведаю. Что до остального, мне надо подумать. Ступай покамест, скоро призову. С боярами своими посоветуюсь.

— Лучший твой советчик, — тот, что внутри тебя, — сказал Тавкей.

Царь повернулся к приближенным:

— Ну, что думаете?

Вперед выступил дьяк Иван Михайлович Висковатый, которого Иван Васильевич считал блестящим дипломатом. Не было таких переговоров, где бы он не принимал участие. Очень дорожил им царь и всегда прислушивался к его мнению.

— Дозволь, государь, слово молвить. — Невысокого роста, с умными темными глазами, он сразу приковывал внимание своими речами. — Мое мнение по поводу мира с татарами ты знаешь. Крымский хан совсем стыд потерял и чуть ли не ежегодно совершает набеги. С ногайцами союз у нас не складывается. О новых неурядицах в отношении с литовцами тебе ведомо. Не думаю, что они сохранят нейтралитет, ежели Девлет Гирей пойдет на Москву. А две войны мы не вытянем.

Иван IV нахмурил густые темные брови.

— Ценны твои речи, Иван Михайлович, — проговорил он, вздыхая. — Ты всегда был за худой, но мир с татарами.

При этих словах Висковатый побелел, тонкие губы затряслись. Всем было известно, как наказывал царь за измену, какие казни жестокие и позорные придумывал. А как решит, что его желание заключить мир с татарами есть самое настоящее предательство? Как тогда быть? Жизнью поплатиться?

— Я был за мир с татарами, потому что желаю победы Москве, — тихо произнес он и поклонился, надеясь, что царь сменит гнев на милость. — Можно заключить подобие мира, притупить бдительность Девлет Гирея и получить кратковременную передышку. Вот что я хотел сказать — и ни слова более.

Иван IV пробежался пальцами по крючковатому носу.

— Что ж, я не возражаю, — ответил он, и словно гора с плеч скатилась у бедного дьяка. — Сочиним ему грамоту, где заверим в наших дружеских намерениях. Будем обмениваться послами, переговариваться, пока хан не поверит в то, что мы не собираемся сражаться с ним, во всяком случае, пока. Но, как вы понимаете, я не хочу отступать. О чем говорит его грамота? О том, что нам нужно немного дожать Девлет Гирея — и он превратится в моего послушного подданного. — Он поправил отороченную мехом высокую шапку. — А что касаемо его печати… О чем это он? Даже если Девлет случайно потерял ее под Тулой — стоит ли из-за нее ежегодно совершать набеги?

Висковатый снова поклонился, прося слово. Небольшие проницательные глаза дьяка светились интересом.

— Дозволь слово молвить, государь, — снова начал он. — Прав ты во всем, и в том, что просьба крымского хана вернуть печать показалась тебе странной. Ходят слухи, что не ее он потерял во время сражения под Тулой, а какую-то ценную вещь, которая в силах, по его разумению, менять ход событий. Вот теперь и не успокоится никак.

— Ценную вещь? — удивился Грозный. — Мне о том неведомо. Захватили мы дважды богатую добычу, но это были обычные трофеи. Что касаемо золота… Ничего ценнее, чем у меня уже есть, я не увидел.

— Может, кто нашел да себе взял? — выступил вперед знатный боярин и дипломат Алексей Федорович Адашев.

Царь зло сверкнул на него глазами.

— Ты, Алексей Федорович, чепуху не неси! — буркнул он. — Не могут мои воины дорогую вещь в обход меня себе взять. Говори, да знай меру.

Продолговатое лицо Адашева, испещренное морщинами, уставшее от тяжких дум (видел он, как постепенно впадал в немилость, и от боли сжималось его сердце — все же столько лет верой и правдой служил Ивану Васильевичу), дрогнуло.

— Мое мнение тоже может верным оказаться, — вставил он. — Иначе как объяснить слова татарина о печати?

Иван пожал широкими плечами:

— Может, ты и прав, Алексей Федорович. Давай это проверим. Дам я приказ все узнать о воинах, которые на поле сражения под Тулой трофеи собирали. Вдруг кто что видел? Правда, много годков с той поры утекло, некоторые из храбрецов в битвах полегли. Но ежели отыщется след той самой ханской печати и окажется, что кто-то без моего на то согласия ее прикарманил — умрет он самой лютой смертью. — Он посмотрел на приближенных, и в его взгляде читалась решимость. — Ступайте сочиняйте грамоту хану, да так, чтобы поверил проклятый басурман, что мы намерены водить с ним дружбу. — Висковатый и Адашев поклонились и поспешили выполнять царский указ. Другие воеводы, покинув царские палаты, принялись думать, как бы побыстрее разыскать то, что Девлет Гирей назвал своей печатью.

Вечером следующего дня Андрей с Виктором и каким-то типом — якобы его менеджером, сильно смахивающим на бандита, подъехали к дому Влада. Конкурент однокурсника жил в большом доме, ничуть не хуже, чем у бывшего компаньона. Когда они подошли к двери и Виктор нажал кнопку звонка, металлический голос спросил, кто это.

— Сантехники, — отозвался Виктор, к удивлению Андрея. — В соседнем доме прорвало трубопровод. Нам нужно попасть к вам на участок, иначе вода зальет и ваш дом.

Охранник, как потом понял Андрей, молодой и неопытный, поверил и открыл ворота. Увидев незнакомых людей, ничуть не походивших на сантехников, он вытащил пистолет, но Виктор опередил его, выстрелив в лоб. Охранник дернулся, как испорченная механическая кукла, и повалился на плитку двора, заливая ее своей кровью, которая при тусклом свете луны казалась черной.

— Что ты наделал? — закричал Ломакин. — Ты же говорил, что он твой знакомый.

Лицо Виктора в лунном свете показалось ему страшным, нереально страшным. Оно было мертвенно бледно, глаза неестественно блестели, губы обнажились в хищной усмешке, и он напоминал зверя, ощетинившегося перед нападением.