Суть дела - Грэм Грин

— Теперь уже недолго ждать.

— Я говорю совсем не про тот дом. Я говорю про этот, где я могу запереть дверь и не откликаться, когда стучат. Я еще не хочу уезжать.

— Но разве вам здесь хорошо?

— Я боюсь океана, — сказала она.

— Вам он снится?

— Нет. Иногда снится Джон — это еще хуже. Мне и прежде о нем всегда снились дурные сны и сейчас тоже. Мы вечно ссорились с ним во сне и теперь все еще ссоримся.

— А на самом деле вы ссорились?

— Нет. Он был со мной такой ласковый. Ведь мы были женаты всего месяц. Не так уж трудно быть ласковым всего месяц, правда? Когда все это случилось, я еще и понять не успела, что к чему.

Скоби подумал, что она никогда не понимала, что к чему — по крайней мере с той поры, как рассталась со своей баскетбольной командой. Неужели это было всего год назад? Иногда он видел, как она плывет день за днем в утлой лодчонке по маслянистой глади океана, а рядом с ней еще один умирающий ребенок, обезумевший матрос, мисс Малкот и главный механик, одержимый чувством ответственности перед судовладельцами; иногда он видел, как ее несут на носилках с зажатым в руках альбомом для марок; а теперь он еще видел ее в чужом уродливом купальном костюме — она скалит зубы Багстеру, который гладит ее ногу и прислушивается к чужому веселью, к плеску воды, не зная, как вести себя со взрослыми. Он с грустью ощущал, как чувство ответственности, подобно вечернему приливу, выносит его на незнакомый берег.

— Вы написали отцу?

— Само собой. Он телеграфировал, что пускает в ход все свои связи для того, чтобы ускорить мой приезд. Бедняжка, какие у него в Бэри могут быть связи? Он вообще никого не знает. В телеграмме он пишет, конечно, и о Джоне. — Она подняла с кресла подушку и вытащила из-под нее телеграмму — Вот, прочтите. Папа такой милый, но, конечно, ровно ничего обо мне не знает.

Скоби прочел; «Глубоко скорблю с тобой деточка но помни что он сейчас счастлив твой любящий отец».

Дата отправления сразу показала Скоби, какое бесконечное пространство разделяет отца и дочь.

— В каком смысле он ничего о вас не знает?

— Понимаете, он верит в бога, в рай и во всю эту дребедень.

— А вы нет?

— Я перестала, когда кончила школу. Джон всегда над ним за это подшучивал — знаете, так — добродушно. Отец не обижался. Но он не знал, что мы с Джоном думаем одинаково. Дочери священника часто приходится притворяться. Он бы в ужас пришел, если бы узнал, что Джон и я… ну, были вместе недели за две до свадьбы.

Он снова увидел, что она еще не понимает, что к чему; не мудрено, что Багстер ее боялся. Багстер был не из тех, кто любит нести ответственность за других, а разве она может за что-нибудь отвечать сама, эта глупенькая, растерянная девочка? Перебирая маленькую стопочку собранных для нее марок, он спросил:

— А что вы будете делать, когда вернетесь домой?

— Наверно, меня призовут, — сказала она.

Он подумал: будь моя дочь жива, она уже достигла бы призывного возраста и ее бросили бы, как слепого котенка, в какую-нибудь мрачную казарму. После волн Атлантики — Вспомогательные территориальные части или Женевский корпус военно-воздушных сил, шумливый сержант с пышным бюстом, дежурство по кухне и чистка картошки, лесбиянка в офицерском мундире, с тонкими губами и аккуратно зачесанными крашеными волосами и солдаты — солдаты, поджидающие в кустах на пустыре за оградой лагеря… По сравнению с этим даже Атлантический океан мог показаться родным домом.

— Вы умеете стенографировать? Знаете языки? — спросил он.

Войны можно было избежать только с помощью знаний, хитрости или связей.

— Нет, — сказала она, — я ни на что не гожусь.

Больно было думать, что ей не дали утонуть в море только для того, чтобы швырнуть обратно, как рыбешку, которую не стоило и ловить.

— А печатать на машинке вы умеете? — спросил он.

— Я довольно быстро печатаю, но одним пальцем.

— Пожалуй, вы сможете найти работу и тут. У нас не хватает секретарей. Все жены стали секретаршами, и все равно не хватает. Только климат здесь для женщин неподходящий.

— Я бы охотно осталась. Давайте выпьем за это. — Она позвала: — Мальчик! Мальчик!

— Вы уже кое-чему научились, — сказал Скоби, — неделю назад вы его не на шутку побаивались…

Слуга подал на подносе стаканы, лимоны, воду, непочатую бутылку джина.

— Это не тот, с которым я говорил, — сказал Скоби.

— Тот ушел. Вы говорили с ним слишком грозно.

— А этот пришел вместо него?

— Да.

— Как тебя зовут?

— Ванде, начальник.

— Я тебя уже где-то видел, а?

— Нет, начальник.

— Кто я такой?

— Большой полицейский начальник.

— Только не спугните мне и этого, — взмолилась Элен.

— У кого ты служил?

— У окружного комиссара Пембертона, там в лесу. Я был младший слуга.

— Так вот где я тебя видел, — сказал Скоби. — Да, наверно, там. Служи теперь получше этой хозяйке, и я найду тебе хорошую работу, когда она уедет домой. Так и запомни.

— Да, начальник.

— Вы еще не взглянули на марки.

— В самом деле.

Капля джина упала на марку и оставила пятно. Он смотрел, как она берет марку, смотрел на ее прямые волосы, падавшие крысиными хвостиками ей на затылок, словно Атлантика высосала из них всю силу, смотрел на ее запавшие щеки. Ему казалось, что он не чувствовал себя так свободно ни с кем уже много лет — с тех пор, как Луиза была молодой. Но тут совсем другое, говорил он себе: они друг для друга не опасны. Он старше ее больше чем на тридцать лет, тело его в этом климате забыло, что такое вожделение; он смотрел на нее с грустью, нежностью и бесконечной жалостью — ведь настанет время, когда он уже больше не сможет служить ей проводником в этом мире, где она блуждает в потемках. Когда она поворачивалась и свет падал ей прямо на лицо, она выглядела очень некрасивой, — такими некрасивыми порой бывают детские лица с еще не определившимися чертами. Ее некрасивость сковывала его, как наручники.

— Эта марка бракованная, — сказал он. — Я достану вам такую же.

— Что вы, — возразила она. — Сойдет и так. Я ведь не настоящий коллекционер.

Он никогда не чувствовал себя в ответе за людей красивых, изящных, умных. Они могли устроить свою жизнь и без него. В его преданности нуждались только те, чьи лица оставляли других равнодушными, на которые никто не заглядывался украдкой, те, кто скоро почувствуют щелчки и всеобщее пренебрежение. Слово «сострадание» опошлено не менее, чем слово «любовь»; это страшная, необузданная страсть, которую испытывают немногие.