Вторая жизнь Марины Цветаевой: письма к Анне Саакянц 1961 – 1975 годов - Ариадна Эфрон

—

Бумага. Бумага (отсутствие оной) бедствие всенародное[366], а на миру смерть красна. Ничего, как-нибудь. В случае чего Ильин поможет. Кроме того, ежели Вас высадят временно, то месячишко передохнете, а потом будет договор с Орлом и новый аванс, который поможет просуществовать и сразу же солидно поработать над книгой. Ведь одних перепечаток сколько будет, не говоря о более сложном. Над архивом, Бог даст, поработаем вместе. А там видно будет

Обнимаю. «Будьте здоровы», как говорит Орлов, хоть никто и не чихает!

Орлову пока не давайте того, что у него нет цветаевского. Обещайте. Будет договор — подобреем.

Анечка! Тем же концом по тому же месту; итак, посмотрите еще раз .

Ваше письмо получила только что и убедилась в том, что иногда Вам (как и мне, впрочем) бывает-таки 15 лет, не больше! Устранить на первом заседании комиссии склоку — нелепо, некрасиво, да и Оттен, при всей необдуманной, а иной раз корыстной стремительности его поступков (в данном случае разговор с Сурковым, но не больше, ибо трюк Оттена в комиссии — сурковский, а не оттеновский) — не заслуживает публичной пощечины. Что я могу ему инкриминировать публично? Не ту подборку стихов в «Страницах»? При Паустовском, который был за, так же как и вся редколлегия? То, что он с Сурковым разговаривал?? Или то, что мне его характер не нравится? Я окажусь в дураках и в склочницах и сама же скомпроментирую «комиссионное» дело. С Оттеном я поговорю только лично, и постараюсь распутать узелок, не наживая себе смертельного и болтливого врага, который везде и всюду будет поливать меня грязью. Если он не выйдет из комиссии сам, то я его выведу — но самым деликатным образом. Всяческую поддержку в Союзе[367] я себе за это время обеспечила и думаю, что мне удастся «пересоставить» состав без скандальных происшествий. Не говоря уже о том, что независимо от Николая Давидовича состав слаб и нетрудоспособен.

Второе. Я никогда не забуду того, что в течение нескольких лет помощь и участие самое деловое я видела от Оттенов, что именно он старается «втравить» меня в Союз, в то время, как «друзья» более, казалось бы, близкие, порядочные и именитые и пальцем о палец не ударили, чтобы что-то сделать для меня. Поэтому оскорблять его за то, что характер его противопоказан Цветаевскому архиву я не считаю ни возможным, ни порядочным. Конечно, не исключена возможность, что мы разлаемся, но постараюсь, чтобы этого не было. Думаю, что, «поостынув», Вы со мной согласитесь, а нет — как хотите!

Ваши рассуждения, Анечка, о моем характере и тарусском времяпрепровождении (вроде того, что «летом время было») справедливы лишь отчасти. До выхода книги, до реакции на нее хотя бы закулисной ничего не следовало предпринимать — Вы это понимаете. Никто на свете не мог предполагать, что Союз среагирует так быстро и так нелепо — обычно такие дела проходят около 3 месяцев, а тут — в 3 дня. Во всяком случае, теперь им же придется крутить обратно. А относительно «деловых контактов», то они приходят сами собой, когда у человека есть жилье в Москве и телефон; Вы об этом забываете, потому что они у Вас есть, а побыли бы в моей тарусской шкуре, и узнали бы, почем фунт «контактов». Позвонить по телефону — жди час-два, чтобы узнать, что человека дома нет. Приехать — для того, чтобы узнать, что такой-то в Доме творчества, такой-то — на собрании, такой-то в Переделкине. Не то, что секретарей Союза — и Вас с Инкой не докличешься в день-два, которыми располагаешь! Таруса — или «контакты», или работа. А т. к. жить на что-то надо, то предпочтение приходится отдавать работе. Вот кончу ее в феврале и займусь контактами, а до этого разве что разок съезжу, чтобы добить Николая Давидовича и уладить с комиссией. Больше мне не дано. Работать же, увы, могу только в спокойной обстановке, ничем не отвлекаясь. Голова уже не та, и возраст (старше, чем даже на самом деле из-за износа нервной системы, на которой держалась столько лет, не предчувствуя, что она — не железная). Совмещать того, что прежде совмещала, даже не замечая, уже не в состоянии. Это не характер, а физическое состояние, о котором Вам судить, и может быть, даже поверить — трудно, т. к. у Вас, слава Богу, всё еще молодо, гибко, а не рассредоточено, как у меня.

Ужасно боюсь, что пережмете на Орла в отношении Оттена. Орел не любит (да и кто любит?) историй, и если его слишком (двусторонне) тыкать носом, то он может просто от всего отмахнуться. Впрочем, Вы у меня умница в любом из Ваших возрастов, с большим чувством партнера, и, уверена, палки не перегнете. Ругаю себя за то, что написала и Вам, и Аде под первым впечатлением, необдуманно, и Вас растревожила. Свинья я.

Да, хорошо бы «контакт»! Позвонить бы по телефону, да об этом же поговорить с Вами, вместо того, чтобы столько времени убивать на всю эту невнятицу (не Фауста второго!)[368] Обнимаю Вас.

Очень рада, что бумаги вам подбросили — а соредактора переживете!

Милая Анечка, нет ни мгновения, поэтому и назидательная открытка. Сын лейтенанта[369] подал в отставку под напором превосходящих сил. Надолго ли? Напишу обязательно, а пока с шумом валюсь стол, так хочу спать. Спасибо всем, кто помог (см. на обороте) — Вашему родичу. Только его совет об объявлении на комиссии слишком мне напомнил его прежний род занятий. По-французски это называется «confrontation»[370]. Жду новостей, обнимаю, спасибо.

Орел прилетел или, как я, отсиживается?

С новым годом, Рыжий! Пошли, Господи, счастья под масть, здоровья покрепше, работы полегше, а также исполнения желаний (если они стоящие). Областная печать (для начала) громит небезызвестные странички, начиная с интересующего нас материала и кончая им же; корректно, но крепко. А что будет дальше, увидим в 1962 г.