Графиня фон Мален - Борис Вячеславович Конофальский

ваших соседей в Рункеле, мне стало трудно их останавливать. – Он погрозил бургомистру пальцем. – Если не будете помогать, мои силы могут и иссякнуть. И пара тысяч злых и голодных людей придут к вам сюда, чтобы заглянуть в ваши сундуки, а заодно и под юбки ваших жен. Уверяю вас, господа, их визит придется вам не по душе.

– Мы всё поняли, – пролепетал бургомистр. – Я попробую убедить горожан найти еще денег.

– Да уж потрудитесь. – И Волков, не попрощавшись, пошел по дому дальше осматривать мебель и на удивление хорошую обивку стен.

Крепкая материя, серо-голубая, с узорами из серебряных листочков. Изысканно, тонко. У Железнорукого или его ведьмы был неплохой вкус. Тут кавалер неожиданно для самого себя подумал, что такая обивка пришлась бы по вкусу Бригитт. Почему он вспомнил сейчас про эту красивую женщину? Потому что захотел ее увидеть, показать ей эту обивку? А еще вспомнил про то, что у нее сейчас, наверное, веснушки высыпали на лицо. И на плечи, и на спину. Как раз время для них.

А еще вспомнил, что не писал ей. Ни ей, ни жене. За последние две недели, как вывел обоз из лагеря, так он не вспоминал о Бригитт. Но теперь вдруг, оглядывая богатый дом, вспомнил. А ведь она беременна. И живет в доме, где есть люди, которые ее ненавидят.

«Надо будет завтра заняться письмами. Бригитт и архиепископу. Ну, может, и жене. Да, жене тоже нужно. Порадовать всех моей победой».

Он вернулся и отыскал Шуберта, тот следил за тем, как саперы разбирают красивую медную посуду на кухне.

– На втором этаже в господских покоях отличная обивка на стенах. Выберите двух самых умелых людей, чтобы сняли ее без повреждений, уж очень она хороша.

– Сейчас же пойду посмотрю, что можно сделать, – отвечал инженер. – Если она не клееная, а прибитая, то снимем без потрат. Одно плохо, телег взяли слишком мало, те двенадцать, что были, мы уже наполнили.

– Я возвращаюсь в лагерь, нагруженные заберу, пришлю еще телег, – пообещал кавалер. – Сколько телег прислать?

– Думаю, два десятка будет довольно, – прикидывал инженер, – ночевать тут останемся, за вечер и утро все соберем, обивку снимем, к обеду дом будет пуст.

– Оставлю вам пять солдат и сержанта на всякий случай, – сказал кавалер, на том они и распрощались.

Ждать до утра не смог, как приехал, так сразу сел писать письма, и первое письмо, вот глупость какая, конечно же, написал Бригитт.

Раньше ему, конечно, женщины тоже нравились, взять хоть ту же Брунхильду, он и ревновал ее даже. Но чтобы так вот желать написать письмо, писать ей слова всякие, хвастать своими успехами, про обивку стен писать, узнавать, как она поживает, как чрево ее? «Старею, что ли?»

Самому ему от этих чувств становилось не по себе, а может, даже стыдно. Поэтому многие ласковые слова, что сами лезли в голову, писать ей не стал. Слишком ласково тоже нехорошо, а то возомнит еще о себе. Перечитал послание. Дрянь. «Скучаю безмерно. Руки ваши желаю целовать». Сопли, совсем как юнец глупый написал. Посмеется еще бабенка. Скомкал бумагу, взялся писать другое. Опять не получалось так, как он хотел. Но этот текст был уже более зрелый, более достойный, где все по делу. Писал, но все равно получалось плохо. Когда с ним такое было, чтобы он письма написать толкового не мог? Да никогда! Кавалер ротным писарем в молодости бывал, знал, как писать, а тут не справлялся с письмом к женщине… Тем не менее письмо ей он дописал.

Взялся писать архиепископу, а тут охрана доложила, что пришел монах.

– Зовите. – Волков обрадовался, ему надоело писать самому, пусть монах попишет, раз пожаловал.

Монах вошел, лицо полное тоски, не присущей таким молодым людям, пусть даже и монашеского сана.

– Ну, – сказал Волков недовольно, – что опять?

– Дело в том, господин, что война – это дело мне чуждое, – промямлил брат Ипполит.

– Так ты и не воюешь! – Кавалер был все еще недоволен кислой миной на лице молодого человека и его нытьем. – Выбрал ты себе путь монаха и путь лекаря, так лечи людей, что раны в бою получили, исповедуй и причащай их перед встречей с Господом, чего ж тут для тебя неприятного?

– Слишком много всего, – ответил молодой монах. – Много для меня крови и ран, много умирающих в муках солдат я повидал за последнее время. И казненных много. Рене уж больно рьян в казнях. Думал, веревка кончится, так он уймется, так он людей топить принялся, они уплывать от него стали, а он им стал члены ломать, даже солдаты его притомились, ропщут, так он и солдат принуждает…

Разговор для полковника выходил неприятный, он откинулся на спинку стула, небрежно кинул перо на стол. Между прочим, сам кавалер был рад, что Рене взял на себя казни, ему самому вовсе не хотелось в них принимать участие; считать деньги и добычу – это одно, а казнить сотни мужиков и баб – это… это скучно. И неприятно.

– А что же с ними еще делать? Они законы божеские и людские презрели, попрали права, отринули власть господскую, отринули мироустройство Господа нашего. Растоптали святыни наши, жгли храмы, монастыри и приходы. Вешали монахов и монахинь. Убивали господ вместе с семьями. Думаешь, стоит их простить?

– Бог завещал прощать раскаявшихся, – негромко ответил брат Ипполит.

– И ты видел среди них раскаявшихся?

– Видел двоих. Они раскаялись, приняли причастие и исповедались. Но Рене все равно одну из них повесил, а второго утопил. Сейчас ко мне одна дева пришла, семнадцати лет, мужа ее только что утопили, а она спрашивает: если она раскается и вернется в лоно святой нашей матери церкви, ее топить не будут? Плачет, говорит, что очень боится воды, говорит: пусть меня лучше повесят.

– У, глупый монах, – продолжал злиться Волков, – размяк от бабьих слез. А не просила она тебя ко мне пойти просить за нее? Просить, чтобы ее пощадили?

– Нет, не говорила, я о том сам подумал, – признался брат Ипполит.

Волков вдруг перестал злиться и засмеялся: ну что с дурака взять. Конечно, он молод и чист помыслами, душой чист, такого легко обвести вокруг пальца, для любой ушлой девицы он легкая добыча.

– Ну, прощу я ее, раз ты о ней пришел хлопотать. Люблю тебя, а значит, выполню твою просьбу и прощу ее, и что будет дальше? Она примет литургию папскую, введешь ты ее в лоно матери церкви, а потом что? Отпустим ее?

Монах пожал плечами.

– Ну, наверное, отпустим…

– Отпустим,