Салюты на той стороне - Александра Шалашова

в кошмарах-то приходится орать беззвучным, охрипшим горлом, когда ни черта произнести не можешь, а вот если бы свисток!.. Но он со мной только сейчас, наяву. И я прижимаю к губам свисток, заходя в дом, на случай, если от ужаса не сможем закричать.

И мы заходим

дверь открыта и мы уже могли бы догадаться

и мы заходимзаходимзаходим

и я иду первым а Белка не закрывает дверь

потому что внутри тяжело и никого

и внутри пахнет сладко-гнилым

как тогда когда мы с брательником залезли в подвал нашего дома

ради прикола залезли

а там упился спирта «Рояль» уснул и не проснулся какой-то бомж

помню черно-грязную шапку полную выпавших седых волос

и этот запах

как будто магазинный мед испортился

мы сказали отчиму он изменился в лице запер подвал и велел никому не говорить

и мы долго терпели запах который в подъезде тоже скоро почувствовали и соседи позвонили в милицию

я думаю что это не отчим нет не отчим убил того бомжа а потом спрятал в подвал

но только ему хотелось чтобы не мы его нашли

кто угодно только не мы

мы во дворе тусовались когда выносили тело

в мешке понятное дело

так больше не увидели ничего такого

скоро и запах пропал

или так еще пахнет из ведра в котором была вода из пруда для полива с ряской и головастиками и вот когда забываешь ее на жаре а отчим орет

опять сука ведро оставил оно же провонялось а ну иди убирай

и ты бежишь от дачного домика к теплице где оставил ведро чтобы вылить остатки воды в компостную яму

Назад, говорю Белке, быстро назад.

И мы бежим.

Ник, мы бежим, там никого, там хозяева дома, там трупы, там они лежат.

• •

– Ну, – неловко говорит Ник, поднимает руки, останавливает нас, потому что готовы были бежать по мосту обратно, спрятаться, спрятаться, укрыться, – а вода, вода там есть? Вы же пить хотели.

И спокойный стоит.

Тут я только понял, почему это Ник с нами пошел, а Муха остался.

– Блин, какая вода, там же… Ты слышишь?

Ник стряхивает с себя мои слова, переступает через них.

– Ты не оставил там ничего? Никого?

– При чем тут… А, да. Никого. Только Малыш, он за нами бежал, я не мог велеть ему – боялся, что те услышат. А где он?

– Откуда я знаю? Он же был с вами.

– Я думал, что ты… серьезно, Ник. Где собака?

– Значит, больше собаки нет.

Ник спокоен. Вот поэтому, поэтому он, а не Муха. Даже в Мухе жалости было больше.

– Он в доме, да, в доме остался?

– А вы дверь захлопнули, когда уходили?

– Да.

Он отворачивается, показывая, что не интересуется больше, что не будет продолжать расспрашивать.

– Это же собака, дурной ты, Юбка. Собака проживет. Все, хватит мусолить, надо идти.

– Я не уйду, пока не найду Малыша, – не хочу говорить, не хотел, не знаю, как вырвалось.

Он хочет посмотреть презрительно, но я объясняю, когда так пахнет, это значит вот что: что те давно ушли, давно-давно. Может быть, три дня назад.

– Это ты где начинался такого?

– Да я нигде… Это Крот. Он любит всякую милицейскую хронику, рассказы… Ну, о трупах.

– Когда Крот проходил здесь, еще не было никаких трупов.

– Да кто его знает…

Вдруг Ник резко поднимает руку вверх – тсс, тихо.

Мы понимаем. Что-то шуршит в темноте, ближе, ближе. Может быть, это возвращается Малыш? Только он бы давно уже залился лаем, побежал к нам, не стал бы таиться там… А потом звуки меняются, и я не думаю больше о Малыше.

Шуршит гравием, потом шорох становится громче, тяжелее, словно бы едет машина, только не обычная машина, а…

Видим теперь.

По проселку движется БТР.

Я сразу узнал, у нас с брательником был в коллекции такой, упрашивали маму покупать журнал «Наука и техника» только ради пластмассовых моделей, уже готовых, ничего клеить не надо, хотя отчим все время бурчал, что в его время ходили на авиамоделирование, сами делали, а мы только готовенькое и можем.

И мы бросаемся все.

Мы бежим к бронетранспортеру.

Ник не успевает ничего сделать, не успевает крикнуть.

Мы точно уверены, что там не они, потому что их бронетранспортер никак не мог быть в нашем журнале.

Может, даже Сеня с ними.

Так мы подумали. Сеня с ними, и тот мальчик, Павлик, вернее, не мальчик, а другой солдат, но только мы уже не может дать ему прозвище Солдат, они про нас знают, они ждали нас. Они дадут нам мыло, чистое белье, картошку с тушенкой, они разрешат позвонить родителям.

Бронетранспортер останавливается, и мы перед ним.

– Поднимите руки, – успевает шепнуть Ник одними губами, но мы слышим, все слышим, – поднимите ру…

Где-то сзади Малыш лает, а я сразу по голосу узнаю, но только нужна тишина, потому что Ник просил, чтобы было тихо, вот и стало тихо.

X

Хотел выманить крысу, как-то с ней разобраться.

Написал записку, приклеил старой изжеванной жвачкой к стене душевой – мол, выходи, не трону, ничего не сделаю; но только врал, я хотел ее убить. Крот дурной говорил, что когда-то люди ели крыс, ну, когда совершенно ничего, совершенно ничего другого не могли достать, а только думаю, что набрехал.

В кладовой мышь повесилась, то есть повесилась Хавроновна, а мышь к слову пришлась, я не знал, что она повесится, но вообще пофиг на нее. Старая была, тормозная грымза, еще и больная чем-то. Как поднималась по лестнице, как говорила – смех разбирал.

Крыса не прочитала записки.

Крыса не вышла.

У меня вышли рожки в пластиковом пакете, вышла картошка, ничего, еще много осталось, только есть нельзя; а я скажу, откуда, скажу, скажу.

Когда с Ником прощался, он сказал – ты же понимаешь, что мы не вернемся, что никто больше не придет?

Я понимаю, я не дебил, я не Степашка, не малолетка, я, я, я – я все понимаю.

Вы же не идиоты, чтобы возвращаться по этому дурацкому мосту, с которого теперь при каждом порыве ветра что-то осыпается, никто не пойдет снова. И из-за одного никто не будет спасательную экспедицию снаряжать, это нерационально.

(Крыса, ты выйдешь сегодня или нет?

Голова кружится.

Я сижу на крыльце, прямо на бетоне, где еще виден грязноватый след от валявшегося вечно Малыша, – встану, так джинсы в шерсти будут, плевать. Мне и нравится, что осталась шерсть, хоть какой-то след.

А крыса на свет не выйдет, боится.

И другая крыса.

Она расплодилась, их столько теперь – не сосчитать, а надо только воевать, отмахиваться. Я скажу почему.)

Я и сплю на крыльце.

Серьезно, сплю на голом бетонном крыльце, притащил только матрас, потому что на улицу они не выходят, а в палату любую могут зайти, не уследить за норами, ходами.

Так вот я сказал Нику, когда мы прощались: это я сделал, я.

Что сделал?

Но Ник все понял, он тоже не дурачок и не малолетка, наверняка догадался, что такого просто не может быть, – были запасы, взрослые готовились тут надолго задержаться, в морозилке была рыба, замороженные овощи, на полках – крупы, «Геркулес». И Хавроновна следила, чтобы все четко по норме готовили, белки-жиры-углеводы, вся фигня. И вдруг кончилось, все кончилось.

А я что сделал – я все забрал, я. Спрятал в каморку за мужской душевой, какое-то техническое помещение, там швабры вонючие стояли, тряпки валялись. Приготовился ждать. Думал, что Ник не справится, растеряется, что придет момент, когда скажу – народ, хватит слушать этого придурка, который вам даже жратвы достать не может, а вот смотрите, что у меня есть.

Тогда бы все полюбили, стали бы слушать меня, а не Ника. Все бы говорили – мол, это Муха шарит, а не всякие там.

В тот день, когда хотел сказать, когда увидел крысу в душевой, она под лавочкой сидела. Ох и ржал над Кротом – ты что, подружку себе завел? А потом подумал – и откуда она взялась, интересно. Посмотрел в мою каморку, а там всё, пакеты изгрызенные, дырявые, все