Долгое дело - Станислав Родионов

— Викентий Викентьевич, а вы не выпили?

Директор придавил трубкой аппарат и поставил его на место. Что же это? Он огляделся в своем малом кабинете. Что же это — сон, розыгрыш или наваждение? В течение часа ему был звонок о деньгах, была женщина-референт, был инспектор и был его звонок Михаилу Давыдовичу… Или всего этого не было? Но он теперь должен пятьсот рублей своим подчиненным — какой к черту сон!

Викентий Викентьевич увидел треснувший помидор и ткнул его кулаком, залив бутерброды розоватой жидкостью. И тут же рассмеялся — он понял. Он все понял, поэтому никуда не пойдет, а будет ждать. Они придут еще раз.

Из дневника следователя. Сегодня вот что я сделал…

В рабочее время, посреди ясного солнечного дня, никому ничего не сказав, находясь в здравом рассудке, бросил все дела, закрыл кабинет, добрался до вокзала, сел в первую попавшуюся электричку и проехал несколько остановок. Выйдя на незнакомой станции, я добрался до первого тихого леска и повалился на зеленые бугры и кочки. И лежал тихо и долго, спеленатый другим, не городским миром…

Стволы корабельных сосен из литого золота, которое за сто лет чуть побурело от загара. Где-то там, высоко, в космосе, дрожало пронзительной синевы небо, иссеченное сосновыми ветками. Меж деревьев виден воздух — то ли небо сюда осело, то ли жидкое солнце разлилось. От коры, от шишек, от земли шло сквозь пиджак разливанное тепло. И запах, валящий с ног, уже сваливший меня запах смолы, трав, сохнущего мха и хвои…

Если кто-то знает что-нибудь лучше этого леса, то пусть мне скажет. Но я не поверю.

На сцене что-то происходило… Пел дуэт, которому бородатые мальчики вторили бессловесно, с закрытыми глазами. О чем они… О любви и о журавлях. Наверное, в мире не наберется столько журавлей, сколько их в песнях. Но почему они приплясывают?

Храмин прошуршал ладонью по программке, лежащей на ее коленях, — хотел поймать руку. Лида отвела локоть, укоризненно скосив глаза: мол, не время и не место. И кто-то — она не поняла, кто и откуда, — бросил на нее пронзительный взгляд. Боже, где она?

На сцене что-то происходило… Теперь пели все и все приплясывали. Зачем они так исступленно надрываются? Поют о любви и широких просторах…

В шуме аплодисментов медленно зажигались светильники. К чему этот перерыв?.. Теперь ее рассмотрят, теперь люди все увидят.

Храмин взял ее под руку и галантно вывел в зал. Они включились в тихую круговерть засидевшихся зрителей. Яркая публика эстрадных концертов. Ей казалось, что все эти люди сошли со сцены, чтобы походить тут кругами, молодые, разодетые, надушенные…

— Как вам солистка? — спросил Храмин.

— Разве была солистка? — удивилась Лида.

— Она пела «Журавлиную любовь».

— Ах, которая без бакенбардов…

Марат Геннадиевич внимательно посмотрел на ее профиль:

— Вам ансамбль не нравится?

— Мне не хватает умного певца.

— Это же эстрада.

— А эстрада для глупостей?

— Все-таки не филармония.

— И к чему это козлиное бодрячество? Все поют бодро, на манер туристов. Разве песни о любви, о березах, о журавлях — бодрые песни?

— Лидия Николаевна, вы подходите к эстраде не с теми мерками. Она и создана для бодрости, для развлечения, для отдыха.

— Да? Строчки из старой песни «С наше повоюйте, с наше покочуйте…» артист исполнил каким-то радостным галопом. А разве они бодрые?

На нее смотрели. Не на зеленое же платье и не на бусы из горного хрусталя? Тут женщины одеты и поярче. На лицо, они смотрят на ее лицо, на котором все написано. Нужно повернуть голову к Храмину, слушать и говорить весь антракт, а потом, в зале, будет темнее, ее не увидят…

Марат Геннадиевич шагал важно, как по институтским коридорам.

— Мне понравилось соло на трубе, соло на электрогитаре и соло на рояле…

— А соло на микрофоне? — спросила Лида, улыбаясь.

— Понравился дуэт братьев Шампурских…

— Марат Геннадиевич, почему есть дуэты братьев и сестер, а почему нет дуэтов других родственников? Например, тещи и золовки, свекра и деверя?

Она улыбалась, потому что была на эстрадном концерте, куда приходят для бодрости, для развлечения… Еще для чего-то. Куда смотрит эта девушка в небесном брючном костюме — на нее? На лицо, где все написано.

— Хотите шампанского? — весело спросил Храмин.

— Конечно, хочу, — еще веселее ответила Лида: ведь эстрада.

В своем институте она старалась меньше ходить по коридорам, чтобы не встречать людей. Глаза — зеркало души… А лицо, оно зеркало чего — судьбы? Ей казалось, что любой встречный сразу видит, что она нелюбима. Вот идет женщина, которую вдруг разлюбил муж. А здесь, в этом громадном зале с миллионом светильников, видна каждая морщиночка на лбу, каждая складочка на щеке. Тут уж все знают, что ее разлюбил муж. Тут уж все знают, что она пришла с чужим мужем. При таком-то свете…

Они нашли место у стены, под хрустальным бра. При таком-то свете… Марат Геннадиевич принес два бокала холодного шампанского — даже стеклянная ножка ледяная. О, конфеты «Трюфели».

Он ссыпал мелочь в карман.

— Не люблю, когда у мужчины в кармане бренчат копейки.

— Да, лучше, когда там шуршат рубли.

Эстрада же, бодрость и шутки. И яркий, пронизывающий душу свет.

— Когда-то мы были на «ты» и без всяких отчеств. — Он поднял бокал.

Она хотела ответить, но за их четырехместный столик опустились еще двое — молодой человек с девушкой. Вазочки с мороженым и лимонад. Лида подняла взгляд и зашлась краской от рыжей шевелюры парня. Она его знала… Где-то видела, и не раз. И он ее узнал, заморгав бесцветными ресницами.