Долгое дело - Станислав Родионов

Храмин склонился и почти шепотом сказал:

— Предлагаю выпить за…

— У вас покурить не найдется? — спросил рыжий парень.

— Нет, — бросил Храмин в его сторону и начал заново: — Предлагаю выпить за…

— Не скажете, который час?

— Нет, — резко ответил Храмин и повернулся, зло уставившись на рыжеволосого: — Еще вопросы есть?

— Есть, шампанское того… холодное?

— Прохладное.

— Спасибо.

И Лида сразу вспомнила — он из уголовного розыска. Манера вмешиваться и задавать вопросы, как у Петельникова, которому все там подражают.

— Предлагаю выпить за наше будущее.

— За наше, — покорно выдохнула Лида.

— Которое начнется сегодня?

— Мужчины всегда спешат…

— Ну, а проводить я вас могу?

— Только до дому… пока, — громче сказала Лида и нахально посмотрела на нахального инспектора.

Из дневника следователя. Подозреваю… Я теперь частенько подозреваю. Подозреваю, что любовь — для слабых натур. Поэтому женщины любят чаще и сильнее.

Лида еще не вернулась с работы. Может быть, и хорошо — он все продумает. Продумает… Он что — готовится к конференции? Разве не знает, о чем говорить? Столько вымученных мыслей…

Рябинин нехотя переоделся: то, что он хотел сказать, возможно, требовало костюма. У каждого человека есть слова, хранимые для каких-то главных минут. Неужели она наступила, его главная минута? Вот так, мирно и обыденно?

Он рассеянно открыл холодильник и обежал взглядом свертки, пакеты и баночки. Сейчас придет Лида и накормит. Но сначала он ей скажет. Пожалуй, лучше за ужином. Нет, за чаем. После, разумеется, после еды — возьмет за руки, посадит в кресло и вслед за ее удивленным «Да?» скажет давно припасенные, нетронутые слова.

Рябинин прошелся по квартире, охваченный нетерпением.

Нетронутые слова… Он скажет, что ее любит. Да, так и скажет: «Лида, я тебя люблю».

Он остановился у зеркала, где увидел настороженного субъекта в больших очках с оправой, вышедшей из моды. С растерзанной шевелюрой. Не голова, а овин. Нет, его остановил не субъект, — субъекта он знал…

Что же это за нетронутые слова «Я тебя люблю», которые говорят на всех свиданиях? Не их он держал в душе, не их копил всю совместную жизнь. Он скажет другие… «Лида, я буду любить тебя всю жизнь». И эти слова избиты так, что им даже не верят. «Лида, если тебя не будет…» Но ведь у него есть свои, накопленные, нетронутые…

Рябинин мельком глянул на часы — восьмой. Лида задержалась на работе. Ну да, у них отчет. Поэтому и в поле не поехала.

Слова… Он удивленно, как потерял что-то важное, остановился посреди кухни. Где же его слова? И тогда откровенная и поэтому обидная мысль пришла, растолкав все другие…

На работе, с приятелями, дома он избегал громких и значимых слов. Избегал и тех, своих, вымученных, выстраданных и спрятанных в душевные тайники для чего-то серьезного, главного, может быть, исторического. Обходился намеками, шутками, недосказанностями, как разбогатевший нищий копейками. И как этот нищий был спокоен за свое будущее, так был спокоен и он, зная, что главные слова у него есть. Как-то получилось, что не сказал их отцу — не успел. Не сказал вовремя другу юности — теперь они не дружили. Не сказал многим хорошим людям, которые, может быть поэтому и ушли из его жизни. Не говорит Петельникову, Рэму Федоровичу, Беспалову — еще успеется. Не говорит шестилетней дочке — еще не выросла. И до сих пор не сказал Лиде… А теперь вот не может их вспомнить. Неужели так глубоко спрятал? Или забыл? Или их и не было?

Рябинин посмотрел на часы — восемь. Этот отчет…

Он ткнул пальцем в клавишу приемника. Скрипка, нервная и одинокая скрипка, она даже с оркестром кажется одинокой. Мендельсон, первый концерт…

И сразу подступило нескончаемое одиночество, начавшееся давно, в детстве. Дошкольником его частенько оставляли одного, включив для веселья радио. Почему-то всегда — наверное, в то время еще не было эстрады передавали классическую музыку. Почему-то всегда на высочайшей ноте страдала скрипка. С тех пор, где бы она не заиграла, щемящее одиночество входило в него вместе с ее звуками. Теперь же вошло сразу и легло на душу, которой, может быть, этой скрипки сейчас и не хватало.

Уже половина девятого.

Он пошел на кухню, подальше от музыки и от одиночества. Нужно попить чаю — чай от всего излечивает и все прогоняет. Он уже взял спички, когда увидел на стуле хозяйственную сумку. Лида же с ней уходила на работу…

Рябинин кинулся в маленькую комнату, в шкаф-костюм, в котором она была утром, сиротливо висел на плечиках. Так. Лида пришла, переоделась и ушла. Она не на работе. А где? Ведь могла позвонить — он весь день сидел в кабинете.

Теперь к одиночеству прибавилось какое-то звонкое напряжение. Она не на работе. А где? Мало ли где. У подруги, по делам, в магазине… В лучшем зеленом платье? Да мало ли что может случиться… Допустим, приехала делегация эфиопских геологов и Лиду попросили надеть лучшее зеленое платье и посидеть на приеме. Или коллега защитил диссертацию, и ее попросили надеть зеленее… Почему же не позвонила? Уже десять.

Он распахнул окно, выходящее в сквер, где широко открывалось июльское небо. И отрешился от всего человеческого, потому что природа застелила взгляд…

Солнце только что зашло. Небо тоннейшей и нежнейшей бирюзы, до прозрачности, до исчезновения цвета, который к горизонту все-таки исчезал, переходил в желтизну и, все накаляясь, примыкал к земле уже темным, перекипевшим золотом. На этом небе жили остатки растерзанного ветром облака: у горизонтного золота бежали узкие ярко-алые ленты, выше двигались вытянутые бордовые сугробы, а над головой повисли уже обессиленные от движения и цвета бледно-сиреневые клочки…

Рябинин, наверное, полчаса смотрел в это небо-ковер, которое менялось на глазах: тух горизонт, темнела бирюза и растворялись остатки облаков. Подступала ночь. Он нехотя закрыл окно, возвращаясь на землю.

Подступала ночь — половина одиннадцатого. Неужели Лида забыла, как он волнуется? Неужели у нее не кольнет сердце? Не выдумал ли он ее, Лиду?