Польские евреи. Рассказы, очерки, картины - Лео Герцберг-Френкель

не имели возможности заключать людей в тюрьмы или изгонять их, поэтому они их убивали или вешали.

Бессилие привело к кровавому террору, и, таким образом, революция, которой сначала сочувствовали почти все, сделалась предметом ненависти и ужаса для всех тех, которые ничем не хотели оправдывать совершенных смертоубийств и для которых цель не оправ­дывает средств. Люди, восставшие против тирании, сами провинились в ней еще в большей степени и уничтожали всякого, кто не хотел подчиниться их власти.

— Идите, дитя мое, — сказал граф, кото­рый сильно желал положить конец этой сце­не, — идите, и будьте уверены, что мы сде­лаем для вашего брата все, что должны сде­лать.

— А должны мы, — продолжал граф, когда двери закрылись за удалившеюся Эрминою, — оставить его там, где он теперь находится. Согласен, что мы, может быть, поступили слишком опрометчиво, осудив его на смерт­ную казнь, хотя все это дело чрезвычайно не­ясно, и наконец, кто же во время войны об­ращает внимание на жизнь отдельной лично­сти? Теперь мы должны постараться, при по­мощи находящихся в наших руках средств, скорее продолжить арест Карла Гельдгейма возможно долее, чем освободить его. Это бы­ла чрезвычайная ошибка — предать в руки ев­рея тайну, за которую русское правительство охотно дало бы миллион, посвятить в нашу тайну человека, который не имеет ни патрио­тизма, ни отечества, который рано или поздно потребовал бы вознаграждения за оказанные им услуги. — Оставим его в руках русской полиции, и будем довольны тем, что это слу­чилось прежде, чем успели совершиться из­мена или обман, которые необходимо совер­шились бы рано или поздно.

— А если этот человек теперь нам из­менит для того, чтобы получить свободу, ко­торой мы не хотим доставить ему? — спросил Маринский.

— Если он до сих пор не изменил нам, то до завтра не изменит, а завтра на­ши тайные газеты протрубят апофеоз еврей­ского мученика, томящегося в заключении, и хотя этим скомпрометируют Карла Гольдгейма в глазах русского правительства, но за то он по своей глупости, если мы доставим ему несколько листков — почувствует в себе но­вые силы и устоит некоторое время против всяких искушений. Гедвига пошлет ему ло­кон, другая дама венок, таким образом он останется нам верен, и притом не ста­нет больше мешаться в наши дела. Этого тре­бует осторожность. Оно, может быть, при­дется не по вкусу нашему республиканцу, го­сподину барону, может быть это и не гуман­но и не справедливо, но во всяком случае — благоразумно.

— Совершенно верно, — подтвердили другие.

— А Гедвига? — спросил барон, — что ду­мает Гедвига?

— Я с своей стороны, — отвечала Гедвига, — бы­ла бы очень рада освободиться от глупой роли, которую я играю — прикидываться влюбленной, слышать различные пошлости, которые опро­тивели мне. Я думаю, что устранение Гольдгейма не будет теперь большой потерей для нашего дела. Я только противилась смертному приго­вору, но совершенно согласна с его исключе­нием, и думаю — прибавила она со смехом, — что не следует принимать какие-либо неза­конные меры для освобождения Карла Гольдгейма, чтобы не оказаться неблагодарным в отношении к русской полиции, которая оказа­ла нам такую услугу, освободив нас от лишней обузы.

— Совершенно верно, — воскликнул Кроновский, с торжествующим видом смотря на Маринского, который, подпирая голову рукою, сидел с мрачным лицом: он отказался от борьбы. — Совершенно верно, повторяет Кроновский, — к чему повторять ошибку, которую мы уже раз сделали, и снова принять в на­шу среду лицо, которое нам всем равно не­навистно, и от которого мы отделались та­ким приличным образом? К чему прини­мать своими сотрудниками в борьбе за осво­бождение самых худших евреев — евреев гордых, так называемых образованных? Прибегать к помощи такого вспомогательного войска — не значит ли это дать польской нации свидетельство о её собственной бедности? И можем ли мы принять на себя обязательства за вымышленные услуги, — обязательства, ко­торых мы никогда не исполним; кто из нас допустит, чтобы еврей, когда мы сделаем­ся властелинами этой страны, принимал участие в управлении, пользовался всеми правами и стал на одинаковую с нами общественную ступень?

— Никто! — кричат все единогласно.

— Еврей создан для того, чтоб слушать­ся, — продолжал граф, — а не для власти. Пусть он себе торгует, своим тряпьем и справ­ляет шабат сколько ему угодно, пусть он обманывает в своей лавке, сколько ему хочется, но нельзя допустить, чтобы он за­нимал место между людьми, создаю­щими историю. И так решено: Гольдгейм остается там, где он находится, ни одно слово не должно быть произнесено, ни одна рука не должна подниматься в пользу его освобождения.

У дверей стояла Эрмина и прислушивалась к этому совещанию.

Когда она вышла из залы, то почувствовала, что силы ее оставляют; ноги её подкашивались, и в изнеможении она опустилась на стул, чтоб подождать выхода Гедвиги, и повторить ей свою просьбу о помощи брату. В это время сильный голос Кроновского проник до её слу­ха, и она жадно стала прислушиваться, узнав, что дело идет о её брате... Когда Кроновский окончил, она, едва заглушив крик, не­вольно вырвавшийся из груди её, бросилась вон из дома. Досада, гнев и отчаяние овла­дели ею. расстроенная и взволнованная, яви­лась она к брату, которого один вид её уже испугал.

Дрожащим голосом и с сверкающими глазами рассказала она ему, что она пережила и перестрадала, за это короткое время; она рассказала ему о черной неблагодарности, о глубоком презрении тех, делу которых он служил с опасностью для собственной жиз­ни, о подлой неверности женщины, ради ко­торой он намеревался жертвовать своим на­стоящим и будущим счастьем, о беспомощ­ности, в которой эти люди оставили его, об ужасных разочарованиях во всех её соб­ственных надеждах, — и с настойчивостью сангвинического характера требовала от него, чтобы он отомстил за себя и за свой на­род, и изменил делу, которое теперь стало чуждо ему.

Карл, точно гром разразился над его головой, стоял в совершенном забытьи; глаза его были неподвижны, щеки поблед­нели, руки опустились — он представлял собой бездушную статую изнеможения и беспо­мощности. Все его надежды, все его чувства и помыслы, все планы, которые он составил себе, все замки, которые он строил, храм, который он воздвиг в своем сердце сво­ему божеству, все мечты его о свободе, равенстве и братстве — все, все мгновенно раз­летелось в прах...

И он в тюрьме!

За все, что он сделал, за все, что ему сделали — в тюрьме!

Эрмина в испуге молчит, видя страшные страдания, которые она причинила брату. Она обнимает