Польские евреи. Рассказы, очерки, картины - Лео Герцберг-Френкель

вещей, изменится и их положение, и что поляки, при своем ве­ликодушии, которым они гордятся, вознагра­дят их за участие в этом деле улучшени­ем их социального положения.

— Если ваши единоверцы так рассчитывают, то они плохие счетчики, — сказал наместник с улыбкой, опускаясь на диван и усаживаясь как человек, намеревающийся вступить в длинный разговор. Или Бог вас поразил слепотой, чтобы погубить вас. Вы старик, и, вероятно, помните еще обстоятельства 1831 года. Вы, по всей вероятности, еще не забыли, как обошлись тогда с вами эти люди, для ко­торых вы теперь жертвуете своим счастьем, не забыли тех преследований, которым вы подвергались в местах, где на короткое вре­мя свергнута была власть русского правитель­ства, той быстроты, с которою вас, по од­ному подозрению разъяренного народа, вешали на фонарях, и наконец порешили, по восстановлении царства, изгнать всех евреев из пределов Польши.

— Ничуть не разделяя мнения большей ча­сти моих единоверцев, — продолжал Гольдгейм, с осторожностью подбирая слова и выражения, — я, согласно приказанию вашего сиятельства говорит откровенно, осмелюсь до­ложить, что те евреи, которые сочувствуют полякам, действуют так в надежде, что они не как простые рабочие тащат камни для чужого дома. Жертвуя всем своим счастьем, кровью и достоянием, они увлекаются обещанием, данным одним польским кня­зем: «que ceux qui perissent de la meine mort doivent vivre de la meme vie»[24].

— Если евреи на этом основывают свои надежды, то мне приходится сожалеть их. Но допустим, — прибавил наместник с легкою насмешкой, — что обещания поляков искренни; допустим, что они действительно готовы предоставить вам право жить повсеместно и, вместо пинков, вам дадут братский поцелуй, — надеетесь ли вы, что насту­пит когда-нибудь день этого платежа, что поляки когда-нибудь восторжествуют над своим могущественным победителем, и в стране, над которой парит русский орел, восстановят свое знамя?

Наместник встал. Луч гнева сверкнул в его глазах.

— Железною рукою я примусь за них; я сломаю их силы и разрушу все их замыслы, я уничтожу всякого, кто когда-нибудь брался за оружие, пел песни, читал молитвы или питал мысль о независимости. Там, где при­рода слилась в глыбу льда, там я отведу место этим пламенным мечтателям.

— Позвольте, ваше сиятельство, заметить, — произнес старик, испуганный гневом на­местника, — что я имел честь говорить не о своих убеждениях. Так думают только мо­лодые, неопытные люди. Нет сомнения, что их иллюзии рассеются.

— Знаю, но это будет только при первом выстреле, который раздастся в Варшаве, а тогда уже позднее раскаяние не поможет, тог­да судья уже будет говорить и палач рабо­тать. Чтобы избежать этого кровопролития, чтобы оставить в тюрьмах место для более опасных заговорщиков, — я и призвал вас. Теперь вы знаете, как вы должны действо­вать. Вы умны, опытны и влиятельны, — дей­ствуйте как понимаете.

И с этими словами, наместник отпустил старика, который, не поворачиваясь к нему спиной, вышел из кабинета, через приемную, где его опять встретили многочисленные ядови­тые взгляды присутствовавших, которые были уверены в том, что еврей подал какой-нибудь важный донос.

В прихожей наместника, полицейский чинов­ник, украшенный множеством орденов, ждал выхода Гольдгейма. Увидев его, он быстро подошел к нему и, схватив его за руку, увлек с собою в темный угол залы.

— Вы не узнаете меня? — спросил он ото­ропевшего старика.

— Нет сударь, — отвечал Гольдгейм, всма­триваясь пристально в лицо говорившего.

— Мне сейчас сказали, что вы у намест­ника. Ведь ваша фамилия Гольдгейм, вы прежде жили в Вильне, имеете сына и дочь, и теперь живете в Н...ской улице? Так ли?

— Да.

— Так следуйте за мной.

Вышедши на улицу, офицер продолжал:

— Вы знали когда-то казначея, который, вследствие легкомысленной жизни, растратил большую сумму и, накануне ревизии кассы, при­шел к вам в отчаянии просить вас о помощи, которую вы ему великодушно и до­ставили?

— Да, это был господин Курилов.

— Этот Курилов стоит теперь перед вами. Я считаю себя счастливым, что могу те­перь отплатить вам за благодеяние, которое вы мне тогда оказали. Я сделал открытие, которое предает в мои руки судьбу всей вашей се­мьи. Пятнадцать лет тому назад, вы спасли мне жизнь и честь, — теперь я отплачу вам тою же монетой.

— Я вас решительно не понимаю, — сказал оторопевший и удивленный Гольдгейм.

— Не притворяйтесь, мой друг, вы видите, что я вам зла не желаю. Я бы мог передать это открытие по принадлежности, и верно по­лучил бы награду или повышение, а вы бы по­гибли. Из того, что я не поступил так, вы можете ясно видеть, что я вам добра желаю.

— Клянусь Богом — я ни слова не понимаю из всего того, что вы мне говорите.

— Так вы не знаете, что в молельне ваше­го дома стоит тайный типографский станок, за которым работают ваш сын и ваша дочь, в сообществе с одним бывшим наборщиком?

Гольдгейму показалось, что земля раскры­вается под его ногами.

— В моем доме? — вскричал он. — Мой сын? Моя дочь?

— Тише, ради Бога! Идите скорее домой. Огонь может все уничтожить. Только по­скорее. Через час к вам явится полиция.

И с этими словами офицер удалился, а Гольдгейм бросился, с величайшей поспеш­ностью в свою карету...

Из дома отца Карл поспешил к Гедвиге, чтобы известить ее обо всем случившем­ся и укрепиться её любовью и мужеством. Но он нашел двери запертыми.

Обманутый в своих ожиданиях и недоволь­ный собой, Карл направился обратно домой. Голова его горела, пульс сильно стучал. Какие-то темные предчувствия терзали его душу. На полдороге он снова вернулся к две­рям своей возлюбленной, — напрасно! И еще с большей досадой отправился он обратно домой.

А между тем Гедвига хорошо слышала, как стучался Карл, она видела его, но не хотела впустить. Она тихо и быстро продолжает теперь разрушительную работу. Ей прилежно помогает седой шестидесятилетний старик. Его заго­релое лице изрезано глубокими морщинами. Широкий рубец идет через весь лоб. Гла­за его искрятся холодным и острым огнем. Неприятно встретиться с таким взглядом: он пронизывает всю душу насквозь. Корот­кие, стоячие волосы, густые брови, громадные подкрашенные усы на толстой верхней губе придают немного миловидности всей непри­ятной фигуре старика.

Оба эти лица сильно заняты. Из потаен­ных мест вынимают они кипы бумаг, де­нег, карт, планов и оружия, и упаковывают их в ящики, дорожные чемоданы, и затем уничтожают все следы беспорядка. По време­нам Гедвига подходит к окну, тщательно смотрит по всем направлениям и, удосто­верившись в,