Зимняя сказка - Марк Хелприн

Все присутствующие, кроме мэра и его супруги, прыснули от смеха.

– Какая чушь! – завопили чиновники.

– Вовсе нет, – покачал головой Питер Лейк, двигаясь вместе с Беверли к середине комнаты. – Не так ли, господин мэр? Вы ведь тоже слышали о таких вещах?

– Каких вещах? – вздрогнул мэр.

– О картах на ягодицах. С одной стороны Манхэттен, с другой – Бруклин. И так далее.

– Н-да… Нечто подобное я действительно слышал…

Питер Лейк поклонился, после чего началась церемония представления Беверли подвыпившим гостям. Они слышали о том, что она очень красива и чем-то болеет, но в большинстве своем полагали, что она придет в себя сразу же после замужества – как большинство юных девиц, отличив наконец удовольствие от ужаса. Гости не знали, а по виду не могли различить, что туберкулез уже поразил ее легкие и кости.

– Ты не хочешь показать господину мэру картину? – спросила она у отца.

– Да-да, я совершенно забыл об этом… – закивал Айзек Пенн.

– У вас что, появилась какая-то новая картина? – полюбопытствовал мэр, чрезвычайно обрадовавшись возможности изменить тему разговора.

– Относительно новая.

– И кто же ее написал?

– Автор пожелал остаться неизвестным.

– Вы нам ее покажете? – раздался чей-то голос.

– Именно это я и собираюсь сделать, – ответил Айзек Пенн.

– Мы увидим инициалы и тут же все поймем, – заметила важная особа, любившая в этой жизни только самые сладкие ликеры и самые банальные карточные игры.

– Его инициалы – М.С., – усмехнулся Айзек Пенн. – Можете гадать сколько угодно – все равно не угадаете.

Они стали спускаться по спиральной бронзовой лестнице, которая вела так глубоко вниз, что некоторым дамам тут же стало дурно. Мэр недоуменно поинтересовался:

– Почему же вы храните ее внизу?

– Самая большая комната в доме находится именно там, – ответил Айзек Пенн. – Картина же, о которой идет речь, достаточно велика.

– Если вы решите выставлять ее, вам придется сворачивать холст?

– Нет-нет. Что вы. Он не сворачивается.

– Хочется надеяться, – нервно пробормотал мэр, – что вы делаете это не ради меня…

– Господин мэр, – ответил хозяин дома, – в этой бесконечной вселенной для наставления всего нескольких душ создавались целые миры. Поверьте, я и сам хочу показать вам эту картину, которая, на мой взгляд…

Голос Айзека Пенна растворился в звуках, поднимавшихся снизу подобно густому туману. Питер Лейк тут же узнал в них потрескивание звезд и голос облачной стены. Они звучали все громче и громче, пока наконец гости не спустились вниз и не увидели перед собой огромную картину, от которой эти звуки и исходили.

Все, кроме Айзека Пенна, Беверли и Питера Лейка, которые не боялись высоты, испуганно старались сохранить равновесие. Они находились в помещении невероятных размеров, единственным источником света в котором была сама картина, имевшая не менее тридцати футов в высоту и не менее шестидесяти футов в длину, которая в отличие от всех прочих картин была исполнена движения. Образы ее жили какой-то своей жизнью, огоньки переливались и помигивали, облака медленно плыли среди звезд навстречу изумленным зрителям, которым казалось, что они внезапно очутились на берегу таинственного, скрытого от глаз простых смертных подземного моря.

– Что это за техника?! Что за краски? – ахнули в один голос гости.

Айзек Пенн спокойно ответил:

– Новая техника. Новые краски.

На картине был изображен ночной город, увиденный с высоты птичьего полета. Хотя они узнавали его отдельные детали, он казался им совершенно неведомым, поскольку сиял мириадами неподвижных и движущихся по улицам и рекам огней, о существовании которых они и не подозревали. Знакомый до боли и в то же время совершенно неведомый им гигантский город казался абсолютно нереальным.

– Подойдите поближе, – посоветовал Айзек Пенн гостям, которые покорно последовали его совету.

Дама, доведенная до полубессознательного состояния ликером и картами, мгновенно пришла в себя, различив под медленно движущимся зонтиком чьи-то крошечные ножки. Художник не упустил ни единой детали. Они увидели перед собой сотни освещенных мостов, похожих на Понте-Веккио, с примыкавшими к ним зданиями, залитыми огнями. Картина неожиданно изменилась, словно они, пролетев над крышами, стали парить над лабиринтом глубоких каньонов тихих улочек, поражавших своей правдоподобностью. У них возникло приятное головокружение, хорошо знакомое всем тем, кто любит гулять в ветреную погоду по осеннему парку, когда ветер взметает ввысь опавшие листья, что кружат в воздухе, придавая ему неожиданную глубину, отзывающуюся в сердце тихой грустью.

Город дозволял всем желающим посмотреть на него издалека, взмыть повыше, не делая для этого ни малейшего усилия, и объять его одним взглядом. Подобно Нью-Йорку (а конечно же, на картине был изображен именно Нью-Йорк, забывший о своих сегодняшних невзгодах), город этот отличался поразительной красотой. Все красивое в нем было красиво вопреки самому себе и потому являло собой полную неожиданность. Все движения в нем были плавными и волшебно грациозными. Здешние летающие машины двигались уверенно и неспешно подобно восходящим светлым планетам.

– Что же это за город? – изумился мэр. – Неужели это Нью-Йорк?

– Конечно Нью-Йорк, – отозвался Айзек Пенн. – Разве его можно с чем-нибудь спутать?

– Но как такое возможно?

– Что вы хотите сказать? Ведь вы видите эту картину собственными глазами, не так ли?

Таким город мог представляться только Беверли. Стоило Питеру Лейку подумать о ней, как все словесные описания схлынули, укатились брошенной монетой, оставив лишь чувство беспримесной радости. Беверли же явно изображала из себя скучающего смотрителя, послушную дочь, в тысячный раз с напускным вниманием выслушивающую рассказ отца о его коллекции и грезящую о том, о чем грезят юные девушки в присутствии пожилых отцовских приятелей. Она взобралась на маленькую лесенку, ведшую на возвышение, над которым висела картина, и, подперев подбородок руками, принялась разглядывать гостей, время от времени посматривая на Питера Лейка.

А Питер Лейк все не мог решить, на что смотреть ему – на живую картину или на сидящую перед ней девушку. Но сама эта нерешительность, заметил он, служила источником блаженства.

Если тому ребенку, которого он некогда встретил в темном подъезде, все-таки удалось выжить, в помоши он, скорее всего, уже не нуждался. Если он умер, значит, его похоронили вместе с другими нищими в общей могиле и Питеру Лейку уже никогда не удастся его разыскать. Многие подобные кладбища были застроены и таились где-то под фундаментами зданий и бойлерными. То дитя, возможно, лежало сейчас на глубине в тридцать футов под кучей угля в подвале какого-нибудь пансиона, кишащего клерками и молоденькими продавщицами.