Под флагом цвета крови и свободы - Екатерина Франк

– Спасибо, Джек.

В ответ раздался звук медленных, неверных шагов по палубным доскам, негромкий скрип открывшейся двери, звук проворачивающегося в скважине замка. А затем стихло все – и на палубе «Попутного ветра» наступила такая долгожданная тишина. Едва слышно ступая босыми ногами, Эрнеста прошлась вдоль борта, прислонилась спиной к прохладному в этот час дереву фок–мачты и медленно опустилась на колени у ее подножия, закрывая ладонями измученные уши и глаза. С тех пор, как она ступила на борт этого корабля, впервые она оказалась среди такой тишины совершенно одна – и впервые после того, как покинула тот ненавистный остров, тихо, глухо и беспомощно зарыдала.

Эрнеста все еще стояла на коленях на палубе, когда за ее спиной послышались тихие шаги:

– Сеньорита? Сеньорита, вы что?.. – Эдвард в растерянности уселся рядом с ней и тронул за плечо. Девушка увернулась от прикосновения и вытерла ладонью глаза.

– Сами ведь знаете, так к чему спрашивать? – хрипло выговорила она, старательно пряча от него лицо.

Дойли промолчал, осторожными, мелкими движениями поглаживая ее локоть. Выждав, негромко спросил:

– Он был таким хорошим человеком? Достойным ваших слез?

– Самым лучшим, – без колебаний ответила Эрнеста. – Он был мне как старший брат после гибели родителей. Всегда защищал во время боя, лез в драку, когда кто-нибудь говорил, что женщине не место на корабле… Даже, смешно сказать, откладывал мне лучшие кусочки еды, говорил, что нужно правильно питаться, не то можно заболеть. Он ведь хотел покончить с собой там, на острове, – изменившимся голосом прибавила она вдруг, и Эдвард, поняв, уточнил:

– Чтобы вам не пришлось тратить на него силы и припасы?

– Да, – глухо ответила Эрнеста; положив подбородок на колени, она сидела совсем неподвижно, и лишь ее длинные темные волосы трепал переменчивый ветер, в котором уже едва угадывались нотки недавней неукротимой мощи. – Человеческая жизнь – это чудо, мистер Дойли. То, что вам раз за разом удается спасать других, у нас, пиратов, считается особым благословением моря.

– По такой логике, любой деревенский врач является чуть ли не святым, – снисходительно усмехнулся Дойли, но, поймав ее вдруг ставший серьезным и острым взгляд, смутился: – На моем месте мог оказаться кто угодно другой.

– Я помню, как вы спасли мне жизнь вчера, – необычайно серьезно перебила его девушка; подавшись вперед, она почти коснулась его руки плечом и грудью. – А сегодня вы вытащили с того света мальчишку, которого терпеть не можете, но почему-то стали ему помогать, когда всерьез скрутило.

– Сеньорита, это…

– Я хожу в море с одиннадцати лет, мистер Дойли, – возвысила она голос. – Я достаточно разбираюсь в людях, чтобы сказать: поступать в подобных условиях так же, как вы, станут очень и очень немногие.

Эдвард удивленно глядел на нее, не зная, что отвечать. Сперва он решил, что девушка просто шутит, но звучавшая в ее голосе искренность говорила об обратном; поэтому, немного поколебавшись, он тихо спросил:

– Вы меня таким замысловатым образом поблагодарить пытаетесь?

В черных глазах напротив мелькнули угрожающие искры – но Эрнеста внезапно чуть заметно улыбнулась и протянула ему руку:

– Наверное. Спасибо вам, мистер Дойли.

Мгновение Эдвард колебался, затем все же пожал ее узкую крепкую ладонь.

– Никогда бы раньше не подумал, что стану брататься с пиратами, – после паузы пробормотал он, не поднимая глаз. Эрнеста с усмешкой склонила голову к плечу:

– Все еще не теряете надежду вернуться в строй?

– Нет. Нет, дело не в этом. Я понимаю, что это невозможно, – задумчиво отозвался Дойли. Глухая, звериная тоска, растревоженная случайными словами и мыслями, снова принялась терзать его сердце. – Меня… Меня всю жизнь учили, что для преступивших закон нет прощения, и я считал, что это правильно…

– Вы и до сих пор так считаете, – заметила зорко следившая за каждым его словом и жестом девушка. Дойли с горьким смехом закрыл лицо руками:

– Пожалуй, да. Не в этом суть… Не получается объяснить, мысли путаются. Выпить бы, – он облизал пересохшие губы, внутренне изумляясь тому, что раньше не подумал о таком простом варианте.

– Странно вы мыслите, мистер Дойли. Ходите, ходите кругами, а толку нет – выводов никаких не делаете, – спокойно отозвалась Эрнеста, сжимая его плечо своими тонкими, но сильными пальцами. – Я вам скажу, глупо рассчитывать на иной исход, совершая то же самое, что и в прошлый раз. Подумайте, как давно ваша жизнь дала такой крен? В какой момент вы допустили свою наиглавнейшую ошибку?

– Даже если бы я и знал это, с чего вы взяли, что я стану делиться с вами? – на секунду позволив справедливому негодованию овладеть собой, возмутился Дойли. К его изумлению, обычно равнодушную и к куда более оскорбительным заявлениям девушку явно задели его слова: отвернувшись, она поднялась на ноги, подошла к фальшборту и, забросив на планшир локти, негромко спросила:

– Знаете, в чем разница между мной и вами, мистер Дойли? Помимо, естественно, той чепухи, о которой вы подумали в первую очередь, – зло прибавила она, заметив, как Эдвард уже раскрыл рот для гневной отповеди. В ее темных южных глазах не осталось ни тени тоски: и на мгновение бывшему офицеру показалось, что перед ним возникла темная громада военного испанского галеона под всеми парусами, страшно и пристально глядящего на него темными рядами пушечных дул из поднятых в преддверии боя орудийных портов. – В отличие от вас, в жалости я не нуждаюсь. А вот ваша искренность мне бы пригодилась.

– В жалости… В жалости, говорите, – рассеянно повторил за нею Эдвард. Случайная мысль, не дававшая ему покоя, наконец обрела четкую форму и стала до смешного понятной. – Самому себя жалеть нельзя, и другим, значит, тоже? Так вы полагаете, сеньорита?

– Жалость всегда отвратительна. Она – лишь жалкая и унизительная замена нашей действительной помощи другим людям и самим себе, – убежденно ответила Эрнеста. – Вместо того чтобы сожалеть, лучше просто пойти и сделать то, что мы можем сделать. Или… Или проклясть себя за то, что что-то сделать не можем, – чуть тише прибавила она, но Эдвард уже едва слышал ее; поднявшись с порядком остывших палубных досок, он направился к фок–мачте, остановился, провел ладонью по шершавому дереву и обернул к девушке удивительно изменившееся, разом ставшее строже лицо.

– Когда-то я ненавидел своего отца за то, в чем вы теперь обвиняете меня. Он тоже жаловался на жизнь, на судьбу, на родителей, не оставивших ему ни титула, ни состояния, на оспу, унесшую трех моих старших братьев, на матушку – за то, что она часто болела и была не такой, какой ему хотелось видеть свою жену, – хрипло и горячо, сбивчиво заговорил он. Эрнеста внимательно посмотрела на него:

– Вы были единственным их выжившим ребенком?

– Да, – коротко кивнул Дойли. – Я тогда не заболел просто чудом – матушка говорила, что иначе бы наложила на себя руки. Она сама долго страдала чахоткой, пила какие-то отвары, каждый день молилась Богу, что не забрал у нее меня… Я видел, как она экономит на всем на свете, чтобы обеспечить нам мало–мальски достойную жизнь – представляете, каково это, когда нужно поддерживать какую-то видимость благополучия, а для этого нет ни денег, ни земель, а только бесконечные долги, которые с каждым днем лишь растут, бессмысленные и ненужные траты отца…