Падай, ты убит! - Виктор Пронин

Так вот, когда все выяснилось и анонимка получила огласку, имя Васьки-стукача покрылось рогатым позором, и он вынужден был оставить работу, уехать куда-то, снова вернуться — заметался Васька, заметался, и даже на время прекратил свою важную общественную работу, в результате чего образовался в личных делах наших героев почти годичный просвет.

Но что происходит дальше! Первая Васькина жена, от которой он ушел, пылая любовью к этой подлой изменщице, подала на него в суд за неуплату алиментов, а изменщица, уйдя от него, тоже потребовала средств на содержание. В результате жизнь для Васьки, можно сказать, повернулась одной из своих самых тяжких сторон. Не тогда ли он и взялся за ночные свои писания, надеясь постыдным ремеслом поправить пошатнувшееся благополучие?

Хотя нет, раньше.

Гораздо раньше.

Но до какой степени безысходности и злой ревности нужно дойти, чтобы написать подметное письмо на жену, без которой он жить не может и готов принять ее, большеглазую, нервную и насмешливую, в любом виде, чтобы привести домой, обмыть, обтереть и уложить в постель! Для этого нужно потерять рассудок. И Васька-стукач его потерял. Вместе с ним он потерял остатки гордости, мужского самоуважения, впрочем, нет, не потерял, он сознательно отказался от всей этой нравственной дребедени, поняв затуманенным горем умом, что ничего это не стоит но сравнению с ушедшим счастьем. И до чего, ребята, все дошло, до чего докатилось, до каких печальных границ бытия — она не пустила его в дом, и он вынужден был жить какое-то время у Шихина. А однажды, выпив стакан кубанской водки, в те времена она еще продавалась в гастрономе на улице Болгарской, отправился в милицию и потребовал, чтобы его вселили в свою же квартиру. И его вселили. С помощью группы захвата, которой в этот вечер нечем было заняться. На следующий вечер все повторилось опять, но, к сожалению, захватчики выясняли отношения с цыганским табором, самовольно вселившимся в дом Валентина Павловского, а сам Павловский в это время снимал фильм об опасности самовозгорания в бытовых условиях...

Да что это мы все про Ваську да про Ваську! Он, может, того и не стоит.

Хватит о нем.

Возвращаемся в шихинский сад.

* * *

Под дубом, в зарослях малины утренние труженики разделись догола и ну плескаться, ну отмываться да озоровать! Вода из колодца была холодная, так что повизгивали все помимо своей воли. Розовая ошеверовская спина оказалась удивительно похожей на спину знаменитой купальщицы Ренуара. Илья, видимо, знал об этом, и движения его были величавы, исполнены внутреннего достоинства и сознания собственной значительности. Выставить его в Музее имени Пушкина — и очередь желающих полюбоваться роскошными ошеверовскими формами, цветом и наполненностью его тела выстроилась бы на Волхонке ничуть не меньшая, чем к картинам миллиардера Хаммера. А вот Шихин выглядел явно тощеватым, и Автор даже затрудняется назвать какое-либо известное полотно, которое хотя бы отдаленно напоминало о шихинском телосложении и облагородило бы его одним лишь сравнением. А Вовушка, несмотря на упитанность, был мускулистым, мышцы четко просматривались на его животе шоколадными плитками, которым в наше время может похвастаться разве что один человек из тысячи. Подобное Автору довелось видеть на некоторых статуях в солнечной Греции, да и то не при всяком освещении.

— Эй вы! Три грации! — хохотала на крыльце Валя. — Поторопитесь! Картошка стынет!

— Картошкой тебе не отделаться! — кричал Ошеверов, приплясывая и повизгивая под струями воды. — Ты давай чего покрепче, погорячее, а то как бы пол опять не провалился к чертовой матери!

— Перебьетесь! Указ, слава Богу, еще никто не отменял!

Здесь надо заметить, что Автор допускает непростительную оплошность, позволяя героине упомянуть Указ с намеком, что это, дескать, Указ, направленный против пьянства, а описываемые события происходят во времена, когда его еще и в помине не было. Но уж коли эти слова у Вали выскочили, пусть их, не перепечатывать же из-за такого пустяка целую страницу. Но мы про себя будем помнить — ошибка. А оправдывается она последующими словами Шихина, который тут же привычно впал в вольнодумство.

— Разберемся с Указом! — сказал Шихин. — Подумаешь, Указ! Видели мы их, перевидели!

— А ты помолчи! — оборвал Ошеверов. — Твоего мнения о правильности действий правительства никто не спрашивает. Ведь не спрашивают? А когда спросят, официально, на бланке, со штампом, тогда и скажешь. Если позволят обстоятельства. Если Васька-стукач окажется на безопасном расстоянии, поскольку я уверен, что произносишь ты только те слова, которые наверняка кажутся ему интересными. Что за человек, не пойму! Как ни слово, так мнение, сомнение! И все поперек, поперек! Митя, ради Бога, заткнись хоть на год! Ведь было уже, было! А оно опять мыслит! — Илья употребил средний род «оно» как крайнюю степень уничижения. Оно! Непонятное какое-то существо, живность невзрачная, не то бесполая, не то двуполая, в общем, черт знает что!

— Илья! — раскаянно воскликнул Шихин. — Ну что я такого сказал?!

— Прежде чем обсуждать указы, — Ошеверов победно оглянулся на Ваську-стукача, — срам прикрой! До чего же отвратительные у тебя ягодицы... Кошмар какой-то. Тощие, голубоватые, в гусиную кожу...

— Да уж с твоими тягаться трудно.

— С моими никто не может тягаться, потому что в сути своей они жизнеутверждающие! Понял? От них разит силой, страстью, жизнью!

— Сказал бы я тебе, чем от них разит...

— О Боже! — у Ошеверова горестно упали руки. — Ничего приличного от тебя не услышишь! Ничего светлого, чистого, что давало бы силы и желание жить.

Шихин уже хотел было что-то ответить, но неожиданно присел, выпучил глаза и приложил палец к губам. Взгляд его указывал направление, откуда шла опасность. От калитки шли двое, мужчина и женщина.

В светлых одеждах, на фоне густой листвы и темных бревенчатых стен они казались необыкновенно привлекательными. Мужчина был безудержно сед, но шел молодо, как молодо ходят люди в хорошем уже возрасте, улыбался одобрительно, словно вокруг видел старательное исполнение собственных указаний. Женщина была гораздо моложе, ее золотистые волосы светились в солнечных лучах, особенно одна прядь, которая порочным полумесяцем сворачивалась на щеке покрытой нежным пушком, сравнить который можно разве что с поверхностью спелого персика, виденного Автолом несколько лет назад на пицундском базаре, известном нахальными ценами и веселым нравом торгашей. На женщине были белая вязаная накидка и ослепительно желтые бархатные штаны, подтверждающие, что в ее характере есть вызов, дерзость и разумное пренебрежение к мнению окружающих.

— Кто это? — в полнейшем ужасе прошептал Вовушка, безуспешно пытаясь что-то прикрыть у себя ладошками.

— Ююкины, — ответил Шихин. — Игореша и Селена.

— Ты их звал? — спросил Ошеверов, почесываясь и вертясь в колючих зарослях малины.

— Они каждое воскресенье приезжают из Москвы, — ответил Шихин. — Там горячий асфальт, машины воняют бензином, а здесь тихо и свежо. Я им говорю — приезжайте на воскресенье... Вот они и приезжают.