Падай, ты убит! - Виктор Пронин

— Ясно, — коротко ответил Ошеверов, в полу присядку пробираясь к рябине, на которой висели его штаны.

— Ой, мне стыдно! — шептал Вовушка. — Такая красивая женщина, а я раздет...

— Другой бы радовался, что представилась возможность... Пришла красавица, а ты голый, — хохотнул Ошеверов.

— Да ну тебя, — зарделся Вовушка. — Скажешь такое... Совестно прямо слушать! — Выплясывая на одной ноге, он второй пытался попасть в штанину, и никак у него это не получалось. — Вот и радуйся... Еще неизвестно, еще посмотрим, — бормотал он не то оправдания, не то угрозы. — Ну и крапива... Митька, почему ты не борешься с крапивой?

— А ты напиши на нее, — посоветовал Ошеверов.

— Думаешь, поможет?

— Тебе виднее.

— Злой ты, Илюша... Как крапива. Кусаешь без разбору... Когда-нибудь тебе станет совестно.

— А крапива, это вам надо знать, как никакое другое растение чувствует слабинку хозяев, — сказал Шихин, — она сразу выделяет обреченных, недолговечных и ленивых. Прежние хозяйки участка дрались с нею до последнего дня, но крапива вышла победительницей. Теперь она взялась за меня...

— Неужели и тебя выживет? — ужаснулся Вовушка.

— Разберемся... Пошли, Ююкины ждут.

* * *

От прочих людей Ююкины отличались подчеркнутым пренебрежением к быту, для них такие слова, как стирка, очередь, деньги, были хуже самой отъявленной матерщины. Они замечали вокруг себя лишь прекрасное, возвышенное, утонченное и этим были счастливы. Свои отношения они узаконили совсем недавно, а до этого жили как Бог на душу положит — свободно, раскованно, каждый сам по себе, однако под одной крышей, исправно выполняя но отношению друг к другу несложные обязательства. В подобной жизни оба находили дополнительные радости и наслаждения, поскольку каждый их день оказывался неожиданным, каждая ночь была немного порочной, а потому особенно желанной.

Одной из причин, почему Ююкины тянули с распиской, было то, что независимость каждого позволяла легче утрясать жилищные неудобства. Там комната, там какие-то права на какие-то метры, обмены, доплаты, прописки-выписки, а в результате трехкомнатная квартира в спальном районе Москвы.

Некоторое время и Селена, и Игореша никак не могли признать окончательно, что видят перед собой именно того человека, с которым не соскучишься до конца жизни. И, зная об опасениях друг друга, усвоили этакую смешливую манеру поведения. Это развлекало, позволяло уйти легко, посвистывая и похлопывая свернутой газетой но ноге. И уберегало от того, чтобы не оказаться в дураках, не оказаться брошенным, отвергнутым, забракованным. Они шли по жизни, словно бы легонько касаясь друг друга ладошками. В этом была взаимная привязанность и готовность в любой момент оттолкнуться от ладошки друга и выйти на другие круги, начать вращение вокруг иных тел.

Но настал момент, когда игры обоим надоели и захотелось чего-то простого, надежного, спокойного. И они расписались. И на здоровье. Даже ребенка завели.

В Селене Игорешу привлекла молодость и красота. Да и во всех других женщинах его привлекали опять же молодость и красота, независимо от того, обладали женщины этими качествами или же давно их утратили. Селена чаще всего бывала белокура, а уж упомянутый локон в виде буржуазного полумесяца придавал ей вид соблазнительно нездешний. Глядя на него, вы невольно вспоминаете Гонконг, Гамбург, Амстердам и другие города, куда вы не прочь съездить, одним глазком глянуть, чтобы затем смириться и успокоиться. Несколько крупноватый нос Селену только красил, подчеркивая необычайность и загадочность натуры. По земле она передвигалась размашисто, крупным шагом, чуть выворачивая носки в стороны, смотрела на мир насмешливо, умом обладала едким и очень ценила правильное произношение слов. Да, и главное — смех. Наверное, его можно назвать русалочьим. Смеялась Селена нечасто, но продолжительно, со странными подвываниями и орлиным клекотом. Неподготовленного человека ее смех заставлял цепенеть и ощущать в воздухе опасность. При этом он оставался вполне пристойным, не следует думать, что смеялась Селена чуть ли не сатанински. Да и не портили ее ни клекот, ни взвизгивание, наоборот, придавали всему облику непознаваемость, вызывали желание пренебречь приличиями и откинуть таинственный полог.

Стоит сказать еще об одном... Дело в том, что Игореша был не первым мужем Селены. И не вторым. До того, как стать Ююкиной, Селена сменила если и не дюжину фамилий, то около того. Началось еще в школе. Вначале она училась под фамилией своего первого отца, потом под фамилией матери, потом перешла на фамилию второго, неродного, отца, а в десятом классе опять вернулась к материнской фамилии, которая к тому времени тоже изменилась. Замужество, еще одно замужество, еще что-то, в общем, Ко времени нашего повествования Селена Матвеевна отзывалась на все фамилии, произнесенные громким голосом. Стоило ей на улице услышать крик «Иванова!», и она оглядывалась — кто ее зовет? Сзади восклицали — «Петрова!», и Селена, обернувшись, долго всматривалась в толпу. «Сидорова!», — звучало где-то за деревьями, и она устремлялась туда, решив, что там собрались друзья и для полного счастья им только ее и не хватает. В этом было определенное неудобство, но, как каждое неудобство, оно давало и преимущества. Поскольку у Селены остались различные удостоверения, справки, выписки, свидетельства, выданные на самые разные фамилии, она при желании могла предстать кем угодно — дочкой профессора, женой артиста, внучкой шахтера, а в шалом настроении даже племянницей космонавта или теткой члена правительства. Но что самое забавное — для пользы дела или из чувства противоречия Селена не только прикидывалась тем или иным человеком, она этим человеком становилась, и психолог без труда мог обнаружить в ее характере шахтерскую наглость и даже вполне правительственную спесь.

Ююкин был старше Селены. Гораздо старше. Если и не вдвое, то где-то в этих пределах. И он прекрасно сознавал, что это обстоятельство накладывает на него немалые требования. Уж коли снизошли к его возрасту, то и он, в свою очередь, должен был прощать некоторые невинные шалости своей жены. И он прощал Селене многолетние макароны по утрам, холодный чай по вечерам, прощал ее изысканный юмор, хотя в глубине души и полагал, что шутить над его возрастом, над его сединой, над его скромными возможностями в той или иной области семейной жизни — тема не самая лучшая для посторонних. Старался не придавать значения странным звонкам, когда он, подняв трубку и сказав «да», в ответ слышал лишь сильное молодое дыхание и понимал, что, конечно же дыхание и молчание были мужскими.

В ходе долгой жизни у него выработались манеры сдержанные, в жестах сквозило достоинство, во взгляде ощущалась некоторая поощрительность, уважительный интерес к собеседнику. Смеялся он, в отличие от Селены, тихо, стыдливо, с какой-то трогательной беспомощностью. К деньгам Игореша относился строго, без нужды из кармана не извлекал, будто догадывался, что на свету они теряют свою силу, так что многие, знавшие Игорешу годы и годы, так и не видели денег в его руках. А держал он их в тонком чистом кошельке, распрямленными, разложенными по отделениям. Рубли содержались отдельно, трешки и пятерки отдельно, а десятки и выше запирались на «молнию» с блестящим шариком. Кстати, то незначащее вроде бы обстоятельство, что шарик всегда блестел, говорило о том, что им часто пользуются, что это отделение Игореша все-таки открывал, а вот для какой-такой надобности, непонятно. Не для того же в конце концов, чтобы любоваться этими бумажками или то и дело пересчитывать их.