Декрет о народной любви - Джеймс Мик

Поджав губы, молодуха поставила чашку, подбоченилась, плюнула на чеха и с рыданиями заковыляла прочь. На мундире Климента остался комочек слизи. Дезорт расхохотался, Климент собрался было встать. Матула усадил подчиненного силой.

— Останьтесь, — распорядился капитан, — поделом, заслужил. Верно, Муц?

— Отчего вы спросили меня, пан главнокомандующий?

— Вы же вечно судите людей. Вы ведь у нас судья, верно? В Праге, конечно, были простым гравировщиком, а здесь превратились в судью. Чтобы поучать, что дурно, а что хорошо. Интересно, кто вам отдавал это поручение, уж я-то ничего подобного за собой не припомню, однако же вы так скрупулезно учитываете наши грехи и проступки…

— Я не веду никаких счетов, пан главнокомандующий.

— Полно, все они у вас в голове… Но вы ведь утаиваете судебные решения, верно? Вас глаза выдают. Вот ведь как странно выходит: всякий раз, как я стараюсь уберечь людей от гибели, а ваши боевые товарищи вкусить радостей жизни, стоит обернуться — и ты тут как тут, и смотришь с эдакой презрительной физиономией. И думаешь, какой бы вынести приговор, точно присяжный. Понимаете, что я имею в виду, офицер Климент?

— Так точно! А еще Муц похож на полицейского. Точно не с нами. А на стороне закона, который привез сюда из-за границы.

— Офицер Муц, вы вынесли приговор офицеру Клименту, — продолжал Матула. — Я тому свидетель. Признали виновным в домогательствах к прислуге. Но не дали Клименту и слова сказать в оправдание!

Капитан держал кулаки на краю столешницы. Вдруг поднял, разжал и, в усиление собственной речи, несколько раз тряхнул в такт словам, улыбаясь юношеским ртом своим и не сводя с Муца старческого взгляда.

— Вот уже несколько лет, офицер Муц, как вы нас судите, — произнес капитан. — Но когда же мы услышим приговор? Думаю, уже пора!

— Мы в Сибири, — ответил лейтенант, — полагаю, это уже и без того достаточно суровое наказание, пан главнокомандующий.

— Ага! Стало быть, не отрицаете того, что судите нас? Гм… Однако же, дамы и господа, как вы полагаете: не должен ли судья быть более добродетелен, чем подсудимые?

— Капитан прав, — поддержал Климент, откинувшись на спинку стула и раскачиваясь на нем. Под шкафом шуршал соболь, клыками испытывая ореховое дерево на прочность.

— Неужели справедливо осуждать собственных товарищей, пока те ухаживают за русскими дамами, осыпая женщин комплиментами, подарками и затрагивая самые глубины их нежнейших, мягчайших, — Матула глянул на Елизавету и продолжил: — Таких сочных и сладких… сердец?..

— Ах, сердце мое! — вздохнула жена земского начальника.

— …В то время как сами вы пытаетесь совратить вдову., как же ее зовут… Лутову, верно?

— И я то же самое говорю! — обрадовался Дезорт.

— Никого я не соблазняю, — возразил Муц.

— Но стараетесь изо всех ваших семито-каббалистических сил, черт подери их обе! — негодовал Матула. — Из-за служанки готовы вздернуть беднягу Климента на виселице, а сами тем временем напеваете вдовушке на ушко жидовские романсы, клянетесь в любви и строите планы, как бы удрать во Владивосток!

— Прямо мои слова! — воскликнул Дезорт.

— Пан главнокомандующий, Анне Петровне и без того известно о желании солдат уехать, — вставил Муц.

— Ужасная гордячка эта ваша Анна Петровна, и к тому же со скверным вкусом, — вставила Елизавета, скрестив руки на груди и подавшись вперед. Наморщила нос, обнажая пару резцов. — Точно и не с Петербугу вовсе! Бедняжка… Думала, приедет в Сибирь, так найдутся провинциалы помыкать гораздо более убогие, чем она сама, ан не вышло, наряды-то тесные, как у гулящей, а юбчонки все какие-то глупые, едва не до колен. Послушать, так сама чуть ли не гордится, какая тощая да плоскогрудая. Скулы так и выпирают! Ведет себя будто образованная, а у самой даже пианино дома нет, не то что патефона! Наверное, только и умеет играть, что на гитаре своей, а рисовать и вовсе не обучена, совсем как я. Случалось, мы приглашали ее в карты сыграть и на вечера, из благородных все-таки, а как начнут анекдот рассказывать, она зевает да в окошко глядит. Такого возмутительного поведения! Ходит, форсит, а попробуешь заговорить — отворачивается, да так медленно, точно ты к ней с пустяками, а у нее времени в избытке!

— Анна похожа на ту актрису из фильма про Чарли Чаплина, который мы в Киеве смотрели, — заметил Дезорт.

— А по-моему, принято говорить: «Шаплэн», — на французский манер произнесла Елизавета, ни разу не бывавшая в синематографе. — Шарли Шаплэн.

— «Иммигрант»? — уточнил Муц.

— Возможно, — нахмурился Дезорт.

— Если вы имеете в виду Эдну Пюрвьянс, то Анна на нее совсем не похожа.

— На Пурванс? Еще как!

— Перестань, Дезорт, — вмешался Климент. — Ты же и жену свою в лицо не помнишь.

— Главное, — ответил Дезорт, — чтобы было что вспоминать.

Елизавета Тимуровна завопила, указывая на беспокойные ноздри, мерцающие глаза и клыки существа, высунувшегося из-под шкафа за спиною у Климента и Дезорта.

Климент потянулся за маузером, развернулся, сидя на стоящем на одной ножке стуле, и, вытянув руку, дважды выпалил соболю в голову. Пули вошли в пол, из дула пахнуло горьким, паленым. На несколько мгновений все в комнате точно оглохли.

— Вы убили животное? — спросила Елизавета Тимуровна, зажмурившись и обеими руками зажимая уши.

— Нет, — сообщил Климент, кладя маузер на стол. — Соболь хитер. Но я обязательно его пристрелю. А после съем.

— Оставить зверя в покое! — потребовал Матула.

Климент безмолвно водворил оружие в кобуру, застегнул и поставил стул на все четыре ножки.

На время, пока Матула завтракал, воцарилась непродолжительная тишина. Переглянувшись, Муц и Климент отвернулись. Дезорт наблюдал за Елизаветой, наводившей маникюр при помощи пилки и зубов.

— Офицер Муц, — заговорил капитан, — верите ли вы, что души шаманов обитают в таежных деревьях, которые падают, где бы ни обитали шаманы?

— Нет, хотя убежден, что, стоит шаману напиться, — и все деревья раскачиваются.

— Ха-ха, — ухмыльнулся Матула. Собрал с тарелки крошки и, подцепив кончиком пальца, отправил в рот. — Умница, Муцик. Но неужели вы не могли удержать тунгуса подальше от выпивки?!

— Согласно распоряжению пана главнокомандующего, я создавал новые купюры.

— Ах да, деньги… Полагаю, для некоторых народов деньги решают всё. Вы не понимаете, Муц, как не понимают ваши соплеменники… они не чувствуют того же, что способны постичь мы, славяне, что постиг шаман. Лес! Часть нашей славянской души угнездилась в лесу! А знаете ли вы, что боевые луки тунгусов делаются из мамонтовых бивней?

— Мы едим кошатину, ваше высокопревосходительство, — заметил еврей. — Нас не больше сотни, а помощи ждать неоткуда. Большевики наступают. Нас убьют. Пора уходить.