Советский Пушкин - Арсений Александрович Замостьянов

заинтересованности. Противоречие Пушкина с действительностью, содержание которого мы охарактеризовали выше, особенно больно действовало на поэта, затрагивая некоторые его предрассудки, превращаясь в личную обиду представителя измельчавшего аристократического рода против чиновной аристократии выскочек, грубой, заносчивой, не очень культурной, а то и вовсе невежественной, зато цепкой, — загребистой и беспощадной, против преуспевших бюрократов, против высшего чиновничества. Известно, что в творчестве и размышлениях Пушкина обида за униженное положение его шестисотлетнего рода звучит часто и настойчиво, иногда плохо скрываемая шуткой:

Ваш дед портной, ваш дядя повар,

А вы, вы модный господин —

Таков об вас народный говор,

И дива нет — не вы один.

Потомку предков благородных,

Увы, никто в моей родне

Не шьет мне даром фраков модных

И не варит обеда мне.

(«Жалоба».)

Журнальные враги поэта, в частности Булгарин, воспользовались генеалогическими предрассудками Пушкина, как лишним поводом для нападок на него. Они больно задели его самолюбие, напечатав публично, что его предок по женской линии арап Ганнибал был куплен Петром Великим как простой невольник, — факт нелестный с точки зрения дворянской спеси. Пушкин пришел в ярость; он входил даже в объяснения с царем по поводу этого близкого его сердцу предмета. В поэтических своих произведениях Пушкин азартно защищал свое родовое достоинство, серьезно считая национальным несчастьем упадок старых боярских родов:

Мне жаль, что тех родов боярских

Бледнеет блеск и никнет дух;

Мне жаль, что нет князей Пожарских,

Что о других пропал и слух,

Что их поносит и Фиглярин,

Что русский ветреный боярин

Считает грамоты царей

За пыльный сбор календарей,

Что в нашем тереме забытом

Растет пустынная трава,

Что геральдического льва

Демократическим копытом

Теперь лягает и осел:

Дух века вот куда зашел!

(«Родословная моего героя».)

Поэт от общих рассуждений переходил к яростным контратакам, разбавленным желчью и едкой колкостью показного самоуничижения:

«Не торговал мой дед блинами,

Не ваксил царских сапогов,

Не пел с придворными дьячками,

В князья не прыгал из хохлов,

И не был беглым он солдатом

Австрийских пудреных дружин:

Так мне ли быть аристократом?

Я, слава богу, мещанин».

Под гербовой моей печатью

Я кипу грамот схоронил,

Я не якшаюсь с навой знатью

И крови спесь угомонил.

Я грамотей и стихотворец,

Я Пушкин просто, не Мусин,

Я не богач, не царедворец,

Я сам большой: я мещанин.

(«Моя родословная».)

Любопытно, однако, что в реакционном деле защиты геральдических предрассудков Пушкиным оказывается прогрессивная оборотная сторона: сатирическое обличение господствующих, защита личной чести, «общечеловеческой», а не сословной. Аристократический предрассудок превращался в сатирическое обличие правящей знати, в среду которой открывали дорогу не государственные или военные доблести, а краса собственных заслуг (каковы эти «собственные заслуги» мы знаем из истории возвышения фаворитов Екатерины II), звезда двоюродного дяди, приглашение на бал во влиятельный дом, где можно было снискать протекцию, соответствующее число раз согнув дугой спину перед хозяином. Пушкин с гордостью и чувством собственного превосходства излагал эпизоды непокорства и протеста из истории своих предков:

Упрямства дух нам всем подгадил:

В родню свою неукротим,

С Петром мой пращур не поладил

И был за то повешен им.

Его пример будь нам наукой:

Не любит споров властелин.

Счастлив князь Яков Долгорукой,

Умен покорный мещанин.

(Там же.)

Некоторые пушкиноведы геральдическими предрассудками поэта определяют социальную природу его творчества. Бессмертные создания Пушкина они выдают за художественное выражение идеологии деградирующей аристократии, отдельные представители которой вынуждены были профессионализироваться, то есть находить средства к существованию собственным трудом, трудом писателя-профессионала, как это имело место у самого Пушкина. Такое определение социального смысла наследия Пушкина не выдерживает никакой критики. Оно придает огромному историческому явлению творчества Пушкина частное, чуть что не единичное значение: так ли уже много было этих профессионализировавшихся аристократов, чтобы они могли сыграть каузальную роль для объяснения классового смысла творчества величайшего русского поэта? Ошибка, совершаемая подобными исследователями с точки зрения марксизма, уж очень элементарна: она сводится к отожествлению мнения исторического деятеля о себе с его исторической классовой ролью, в то время как Маркс прямо указывает, что как нельзя в частной жизни судить об отдельном человеке на основании того, что он о себе думает, так и нельзя о крупных исторических явлениях судить по их самосознанию. К Пушкину правило Маркса тем более применимо, что он выступал не только с защитой аристократических предрассудков. Несмотря на выпады против демократического взгляда на вещи, миросозерцание поэта подвергалось влияниям представлений о демократическом равенстве, о личной значив-мости как главном моменте оценки людей. Защищаясь от Булгарина, Пушкин огрел его эпиграммой, в которой осмеял его не за происхождение, а за роль шпиона Третьего отделения и за бездарность:

Не то беда, Авдей Флюгарин,

Что родом ты не русский барин,

Что на Парнасе ты цыган,

Что в ответе ты Видок Фиглярин:

Беда, что скучен твой роман.

(«Эпиграмма».)

В прозаическом «Разговоре» Пушкин, преодолевая родовые предрассудки, проводит точку зрения всесословности литературы, независимости литературного достоинства от сословного признака:

«…никогда я не видал в „Литературной газете“ ни дворянской спеси, ни гонения на прочие сословия. Дворяне ли: барон Дельвиг, князь Вяземский, Пушкин, Баратынский и пр.? Мне до того и дела нет. Они об этом не толкуют. Заступясь за грамотное купечество, в лице г-на Полевого, они сделали хорошо; заступясь ныне за просвещенное дворянство, они сделали еще лучше».

Признак просвещения как главного достоинства, заслуживающего защиты и похвалы, выражен здесь очень ясно. Со всей страстью защищая дворянский принцип гордости предками, Пушкин делает весьма знаменательные оговорки:

«Конечно, есть достоинство выше знатности рода, именно: достоинство личное… имена Минина и Ломоносова вдвоем перевесят, может быть, все наши старинные родословные, но неужто потомству их смешно было бы гордиться сими именами. („Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений“.) Гордость именами Минина и Ломоносова, даже у их потомков, есть уже явление иного рода, чем гордость шестисотлетним дворянством: это гордость заслугами близкого человека, а не древностью рода».

Пушкин, личное начало ценивший выше, чем все блага феодально-чиновной иерархии, не мог не оговорить, что заслуги личности выше