Тайга - Сергей Максимов

– Ты… сволочь… смотри куда едешь!

Должно быть, он больно ударился головой о борт: ладонью тер белую щетину на затылке. Молча выхватив багор из моих рук, он встал на палубный нос лодки, уперся багром в песчаную отмель и налег на него всею грудью. Кирилл другим багром отталкивал корму. Шурша песком, глиссер медленно пошел назад. Казарин попытался выдернуть багор, но грунт крепко вцепился в крючковатый железный наконечник; ноги Казарина еще стояли на палубе, а тело повисло над водой.

– Не толкай корму! Обожди! – закричал он Кириллу, все еще не выпуская из рук багра.

– Бросай багор, начальник! – весело закричал Кирилл. – Бросай, говорю!.. Забава!

Но было уже поздно; лодка ушла из-под ног, и грузное тело Казарина плашмя шлепнулось в воду, взметнув каскады брызг. Он быстро поднялся – вода не доходила ему даже до колен – и бегом, смешно выкидывая ноги, побежал к глиссеру. Не выдержав, мы с Кириллом откровенно рассмеялись. Пахомыч суетливо помог своему начальнику влезть в лодку.

Встав на дно лодки, Казарин взглянул на нас. Я как сейчас помню это страшное лицо под желтым светом луны. Жирные щеки дрожали, с волос, по лбу, по глубоким морщинам вокруг рта бежали струи воды. Выкатившиеся глаза остановились на Кирилле. Стало очень тихо.

– Кому – забава? Тебе забава? – еле слышно проговорил Казарин, медленно расстегивая правой рукой кобуру револьвера.

Одним махом он выхватил браунинг и прицелился. Кирилл растерянно улыбался своей милой улыбкой и теребил пуговицу на гимнастерке.

Сухо треснул выстрел, покатился по воде, охнул в тайге…

Кирилл порывисто тряхнул головой и без стона легко опрокинулся навзничь, зацепив рукой штурвал. Колесо метнулось вправо – влево, как бы отсчитывая последние секунды жизни, и застыло.

Казарин тяжело дышал, поглядывая на труп.

– Я говорил… я говорил ему… я ему говорил…

Старик Пахомыч украдкой перекрестился.

Глиссер тихо несло по течению.

«Чувствуешь ли ты, что ты есть заключенный?» – вспомнил я слова Казарина.

«Чувствую!..» – хотел крикнуть я, но бессильно опустился на скамейку перед трупом и сжал руками голову.

Луна тихо полоскалась в холодной воде, уносившей нас все дальше и дальше.

Звездное, звездное небо…

Итак – я свободен. Пять страшных лет остались позади как кошмарный сон.

Получив свидетельство об освобождении из лагеря, я вскоре приехал в Москву, но через 24 часа милиция выпроводила меня из столицы. Я поехал в маленький городок К., расположенный в 200 км от Москвы.

Хмурым весенним утром я сошел с поезда и отправился по нужному адресу. Моросил мелкий неторопливый дождь, пузырил вешние лужи, лениво барабанил по железным крышам. По грязным канавам шумели ручьи, увлекая за собой щепки, обрывки газет, окурки. Голые тополя покачивали тонкими, почерневшими ветвями. Кое-где еще лежал снег.

Шлепая ботинками по раскисшей земле, я подошел к серому двухэтажному дому на улице Достоевского и достал из кармана записку. Да, правильно, дом № 21. Вверху, над некрашеным деревянным наличником крайнего окна кривилась ржавая железка с еле видными цифрами «21».

Я толкнул старенькую калитку сбоку ворот и вошел во двор. Огромная свинцовая лужа занимала почти все пространство двора от дома до забора и ветхого, наклонившегося вперед сарая. Между сараем и углом забора стоял чахлый кустик мокрой сирени, под ним – красивая чугунная скамья с замысловатой спинкой. Под навесом сарая жались к бревнам несколько озябших кур и общипанный рыжий петух.

Я обошел лужу, завернул за угол дома, взошел на шаткое деревянное крылечко и по грязной узкой лестнице поднялся на второй этаж. Нерешительно стукнул в темно-малиновую, с облупившейся краской дверь. Проскрипела задвижка, и хрипловатый голос осведомился:

– Кто это спозаранку?

Передо мной стоял высокий широкоплечий мужчина в косоворотке, черных помятых штанах и в одном ярко начищенном ботинке, другой – вместе со щеткой – он держал в руках. На большой голове его торчало несколько кустиков пепельных волос, одутловатые щеки обрамляла короткая седая щетина. Светло-серые добрые глаза внимательно рассматривали меня.

– Извините, пожалуйста. Мне нужен Николай Петрович Круглов.

– Я самый и буду. Войдите.

Я вошел в маленькую кухню с русской печью у стены и протянул Круглову записку.

– Вот… у меня к вам письмо.

Письмо это дал мне в Москве один знакомый; передавая, прочел его. Было оно, приблизительно, следующего содержания: «Дорогой Коля, податель сего – мой хороший знакомый, отсидел в лагере 5 лет „за политику“, вернулся в Москву, но через 24 часа беднягу выгнала из Москвы милиция; им ведь, знаешь, запрещается жить в крупных городах. Я посоветовал ему поехать к тебе и прошу тебя приютить его на время. В провинции ему можно проживать. Деньжат у него немного есть, ну, а там – устроится работать – и все пойдет своим чередом, на твоей шее сидеть не будет – не такой он парень. Очень прошу – помоги ему устроиться с квартирой. Жму руку. Твой брат Дмитрий».

– Дело-то в том, – заговорил Круглов, прочтя записку и смущенно проводя рукой по лысине, – что плоховато вам будет у меня… Детей много… Хозяйки нет… Умерла жена-то в позапрошлом году… А приютить, конечно, могу.

– Господи, – обрадовался я, – да мне никаких удобств не надо. Какой же нужен комфорт каторжнику! Мне – полено под голову да угол на полу…

– Тогда пойдемте, – предложил хозяин, напяливая на ногу второй ботинок.

Мы прошли большую комнату, с кроватями, на которых спали дети, с единым столом и единым шкафом, в смежную маленькую комнатку, вся обстановка которой состояла из одной, еще не убранной железной кровати и двух стульев.

– Вот так живет инженер, – рассмеялся Николай Петрович. – Ну вот, молодой человек, ложитесь пока на мою постель, отдыхайте, а вечером что-нибудь придумаем. Мне пора на работу. Извините.

Он ушел.

Меня охватило бурное чувство радости. Теперь заживем!

Я поставил чемодан, подошел к единственному окну и открыл форточку. Окно выходило во двор. Все так же монотонно шумел дождь, но шум этот не нагонял больше тоски на мою душу, а, наоборот, веселил. Жизнь начинается сызнова! Старое, страшное – позади. Кошмар тюрем, лагерей, голод, оскорбления, издевательства – все позади.

Я был молод. Мне было всего 25 лет, и я знал, что у меня хватит сил пройти через все преграды и добиться того, чтобы снова быть принятым в человеческую семью. С этими крылатыми мыслями я прилег на кровать и с наслаждением вытянулся, но в ту же секунду в соседней комнате раздался плач ребенка, и я вскочил.