Бабы строем не воюют - Елена Кузнецова

Аристарх же при виде ее только хмыкнул. Соскочил с коня, бросил поводья подоспевшим дежурным, взмахом руки отослал прибывших с ним хмурых отроков и Кузьму, у которого подозрительно припухла и покраснела левая половина физиономии, и одарил боярыню таким взглядом, что у той, как у нашкодившей девчонки, уши запылали – спасибо, под повоем не видно. Но пришлось стерпеть – не впервой. Взгляд – пустяк, и не такое вынесла когда-то.

Большинство ратнинцев знали Аристарха – строгого, но заботливого старосту, члены Перунова братства – своего главу Туробоя. Анне же довелось однажды узреть грозного потворника воинского бога.

Случилось это в самое тяжелое время для рода Лисовинов и для самой Анны, когда после битвы на Палицком поле она осталась вдовой с пятью детьми на руках, а свекор метался в бреду, обезноживший, с обезображенным лицом и почти ослепший. Видать, Господу показалось мало таких испытаний, и в придачу к ним ни с того ни с сего, непонятно, а оттого и пугающе, заболел Мишаня. Уж на что Настена опытна – и то руки опустила. Пошла как-то Анна за утешением и советом к отцу Михаилу, но услышала только: «Молись, дочь моя, Господь милостив». Она совсем уж было отчаялась, но то ли молилась горячо – и сжалилась над страданиями матери Пресвятая Богородица, то ли другая сила вмешалась (Анна потом даже думать об этом боялась), но однажды Корнея навестил его давний друг, Аристарх Семеныч, ратнинский староста.

Анна тогда как раз свекра кормила – сам-то он не то что вставать, но даже и сидеть не мог; в сознании не всегда пребывал. Бывший сотник как увидел друга, вцепился снохе в руку – откуда только сила взялась – и прохрипел, отплевываясь от мешающей еды: «Его слушайся, как меня самого!» Потом откинулся на подушку и глаза закрыл. Анна даже испугалась, что кончился железный Корней. Только у нее на глазах слезы выступать стали, Аристарх вздернул ее, как кутенка, тряханул за шиворот, рявкнул: «Сына собирай, щас телегу подгоню!» – и исчез из горницы.

Куда собирать, как, а главное, зачем? Ничего не объяснил, но в самом скором времени – Анна и опомниться не успела – к воротам усадьбы и в самом деле подкатила телега, которой правил сам староста. Опять наорал на бестолковую бабу, велел закутать Мишаню потеплее, подхватил его на руки, устроил поудобнее в повозке. У Анны в который раз сердце зашлось от горя – сынок как неживой лежал, даже глаз не открыл. Саму Анну Аристарх разве что не швырнул в телегу, дернул за поводья, и, так ничего и не объяснив, направил коня в сторону леса. Перепуганная и ошарашенная женщина пыталась было задавать ему вопросы, но он так зыркнул на нее, что чуть язык не отнялся. Потом, правда, сжалился, буркнул: «Тебе свекор что велел? Меня слушаться? Вот и слушайся! К Нинее едем – она поможет». И всю остальную дорогу молчал.

Уж лучше бы вообще ничего не говорил! Для Анны, воспитанной в строгом христианском благочестии, едва ли не лучшей прихожанки, которую отец Михаил выделял среди остальной своей паствы, само имя Великой Волхвы языческого бога Велеса было запретным, произнеси его – и уже согрешишь. А уж за помощью к ней обратиться и вовсе немыслимо.

Однако ее мнение Аристарха не интересовало, спрашивать его еще о чем-то она попросту побоялась и так и тряслась от ужаса всю дорогу, не зная, на что решиться: то ли подхватить Мишаню на руки и бегом бежать обратно домой, то ли и в самом деле послушаться грозного мужа. А потом думать поздно стало – приехали.

Уж как Аристарх волхве весть об их приезде подал, Анна так и не поняла, только та вышла встречать их к крайнему дому языческой веси. Аристарх и Нинея даже слова не сказали, только поглядели пристально друг другу в глаза, но ей показалось, что они каким-то непостижимым образом поняли все, что так и не было произнесено.

И еще одно удивляло Анну потом, когда она изредка вспоминала об этом: ей тогда показалось, и со временем она только утвердилась в мысли, что ратнинский староста не то чтобы просил о чем-то Великую Волхву Велеса, и уж тем более не требовал, но о том, чтобы Волхва отказала в помощи, и речи быть не могло. Ну не выглядел Аристарх просителем; и Нинее, чувствовалось, не в радость его обращение к ней, а вот обязаны они почему-то друг с другом ладить, и все тут!

Анна не смела волхве не то что в глаза – в лицо прямо глянуть, но та как-то умудрилась ухватить взгляд испуганной женщины, и дальнейшее помнилось обрывками тумана. Знала только, что нарекли ей языческое имя Медвяна, что повторяла она подсказанные Нинеей слова языческих заговоров, что вглядывалась Волхва в Мишаню долго-долго, кивала и чему-то улыбалась… Нехорошо улыбалась – Анна даже испугалась за сына, загородить его хотела, но Аристарх удержал, а потом все вдруг кончилось. Великая Волхва Велеса враз обернулась улыбчивой старушкой, утешила, что все с сыном хорошо, скоро в себя придет и здоровее прежнего станет. Много чего тогда Волхва наговорила про Мишаню непонятного, тревожного; большое будущее пророчила, но успокоенная мать не особо и вслушивалась, радовалась только, что сына ей спасли.

И только на обратном пути она осознала, что же натворила! Отреклась от веры христианской, душу свою погубила! А может, и не только свою, но и сына? Господи, спаси Мишаню, Пресвятая Богородица, сохрани его под кровом Твоим, не своей волей он к Волхве пришел, беспамятным его привезли да обряды языческие над ним творили! И ужасалась Анна своему отступничеству, и понимала, что никогда ни за что не осмелится признаться в нем на исповеди, и не потому, что боится кары, нет. Не надеялась она отмолить свой грех, не верила, что ТАКОЕ отмолить можно, даже и в монастыре. За сына боялась – как бы ее грех на него не пал, как бы его не сочли проклятым. И еще больше ужасалась тому, что понимала: не приведи господи, опять что-то с Мишаней или еще с кем из детей случится, пойдет на поклон к Волхве, не задумываясь, и сделает все, что та прикажет, лишь бы чадо свое спасти.

Но самый большой страх испытывала Анна, когда вспоминала жуткие глаза Туробоя, его железную волю, перед которой, казалось, даже Великая Волхва согнулась бы. Смутно помнилось, вроде беседовала Нинея с Аристархом про Мишаню, но непонятно как-то:

– Я его дух с телом примирила, теперь выживет, но…

– Уверена? Может, пока не поздно…

– Не суесловь, Туробой! Раз привез его ко мне, значит, все уже решил.

– Это ты не суесловь, не со смердом говоришь! Что я решил, чего не решил, ты знать не можешь. Чтобы что-то решать, надо знать и понимать, а я такого никогда не видывал, да и не слыхал о таком.

– Неудивительно, такого вообще почти никто не видал… А вот мне довелось, один раз всего, но довелось…

– Это где ж ты сподобилась?

– Довелось, и все! Зато теперь я тебе на твой давний попрек ответить могу. Тогда смолчала, а теперь могу. Помнишь, как с лекаркой вашей меня сравнивал? Мол, от нее польза явная, и в обиду вы ее никому не дадите, а с меня то ли есть польза, то ли нет, непонятно, да и опасна я, вот вы там у себя и сомневаетесь: взять меня под крыло сотни или силой той же сотни придавить? Вспомнил?

– Я-то все помню и все вижу! Вижу, к примеру, что ты тот давний разговор переиначила. Неужто из ума выживать стала или, как всегда, хоть в мелочи, но по-своему повернуть норовишь? И не зыркай на меня! Переиначила! Я тогда не от себя говорил, а о решении, до меня принятом, тебя извещал.