Колесница Джагарнаута - Михаил Иванович Шевердин

Гассанкули не получилось. Кумушки и сплетницы прикусили язычки.

Мир и тишина воцарились над деревянными свайными избами и песчаными пляжами…

— Мир и тишина?.. — мрачный капитан теплохода, неожиданно возникший в дверях кают-компании, недовольно прервал рассказ Мартироса. — Ваше дело камбуз, дорогой. Болтать с пассажирами, дорогой, не полагается. Подайте нам с комендантом поесть, дорогой!

Капитан был явно не в духе, как всегда, когда он проигрывал. К тому же он не любил, когда нарушали порядок в его надраенной, отполированной до блеска кают-компании.

Кок в белом поварском колпаке, рассевшийся на диване с зеленой обивкой и гнутыми ножками, явно нарушал эстетические принципы мрачного капитана, и Мартиросу пришлось быстренько смотаться в свой камбуз…

Мрачный капитан явно сердился. Влетело по первое число Мартиросу и за то, что в приборах, поданных на застеленный крахмальной скатертью стол, чего-то не оказалось.

— Вы уж извините его, — сказал Алексей Иванович. — Встретил меня, своего старого комбрига, расчувствовался. Мартирос у нас командиром взвода был. Бешеный он рубака… Отличный кавалерист!

— Какого черта он в камбуз пошел! Боевой командир? Ну и дурак! Сколько лет на теплоходе, а подать на стол как следует не научился… Что он тут сплетничал?

— Он, конечно, про Гассанкули трепался, — сумрачно заметил Соколов. — Что ж поделать, вся граница знает и болтает.

— Но вроде все спокойно?.. — с тревогой спросил Алексей Иванович.

— Именно неспокойно. Сейчас принял с заставы от своего зама радиограмму. Хуже не придумаешь. Гассанкули — растревоженное гнездо ос. Что там происходит — непонятно. — Он растер виски ладонями, выразительно сплюнул. — Ладно, разберемся. А теперь не мешает заправиться на сон грядущий. Эй, товарищ кок, что там в камбузе? Давай кушать.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Слышишь! Вдали — истошный крик.

Слышишь — чью-то боль доносит ветер.

Бобо Тахир

Тот узнает цену благополучия, кто испытал несчастье.

Худжанди

— Иван да Марья миловались, целовались, а расхлебывать мне, коменданту.

С вечера Соколов настроен был добродушно, а утром, то ли недоспал, то ли шторм укачал его, выглядел сердито.

Он смотрел в иллюминатор и неторопливо застегивал пояс с маузером. Затем, после небольшого раздумья, проверил магазин — все ли патроны на месте, пристегнул запасной патронташ к ремню и снова долго смотрел через иллюминатор на синее море, окаймленное желтой полоской берега.

— Что? Так серьезно? — спросил Мансуров.

— Все хорошо и тихо в пустыне. Благообразные лица, солидные вожди, трудолюбивые скотоводы. А едва зацепят эту публику, так из глубины все и попрет. «Не тронь — вонять не будет!» — так говаривал полковник Пилсудский, чтоб ему…

Комендант воевал в Первой Конной и недолюбливал польских панов.

— А у меня пушка в чемодане.

— Достаньте. Человека без оружия кочевники и за человека не считают.

Непередаваемы ощущения солнечного утра на надраенной до белизны палубе. Лучи греют осторожно, не обжигают. Все пахнет солью и морской водой. От голубизны неба и моря невольно хмуришься, потому что и голубизна особенная — соленая. А на рейде вода синяя, прозрачная до того, что все рыбки видны. Вода вздымается и опускается, поднимая и опуская палубу, неустойчивую, колеблющуюся, неверную. Далекий желто-кремовый, совсем плоский берег тоже начинал прыгать и плясать. Прыгали и плясали черные пятна странных построек, не то русских изб, не то громадных голубятен на высоких ножках.

Пространство меж постройками тоже чернело какими-то сплошными разлезающимися пятнами, вроде бы мохом. Но мох двигался, жил, и временами в нем вспыхивали белые металлические огоньки, слепившие глаза даже на таком большом расстоянии — километров шесть — восемь. Ближе мрачный капитан не решался подвести свой пароход. «Мелеет море, мелеет Гассанкулийский рейд, ближе не притулишься. Засядем, не выберемся: топь, ил».

По зеленым пространствам рейда ветер гнал длинные-предлинные светло-синие волны с девственно белыми гребешками. По волнам бойко прыгали остроносые кимэ под косыми, грязно-рыжими парусами. И все — и рейд, и берег, и поселок, похожий на кучу голубятен или забавных этажерок, — густо заливал теплый, соленый свет. Чайки с криком носились над пароходом, чуя поживу.

На мостике озабоченный Соколов изучал в громоздкий, килограмма на четыре, бинокль море, берег, домики, подозрительно расползавшийся по прибрежному пространству темный шевелящийся мох. Капитан стоял, опершись на перила, и ветер трепал его жесткую черную шевелюру.

Капитан был не в духе. Он грубо гонял молоденького, безусого, конопатого паренька, судя по наушникам — радиста парохода.

— Любуетесь, — процедил мрачный капитан Алексею Ивановичу. — Наслаждаетесь, так сказать, пейзажем порта Гассанкули. Идеальный пляж для десанта. Еще Наполеон Буонапарте, строя планы завоевания Индии, слышал от своих путешественников-шпионов о сем пляжике и избрал Гассанкулийский залив для высадки армий. Считал чертов император Гурган идеальным стратегическим плацдармом для дальнейшего следования на Астрабад, Мешхед и прочая, и прочая. Любуйтесь! Непередаваемо! Раньше в Чикишляре пароходы из Астрахани и Баку причаливали, а теперь там моря нет. Суша выперла. И тут вылезет.

— А ближе нельзя? — спросил Соколов, все еще не опуская бинокля. — Черт побрал бы ваши мели! Мне надо, чтобы ближе.

— Нельзя! Засядем! А тогда от них добра не жди, — и он неопределенно ткнул пальцем в Гассанкули.

— Там все в порядке. Держатся в норме. Я на всякий случай.

— А что, осложнения? — спросил Алексей Иванович. Он все больше нервничал и старался остудить свое горевшее лицо, подставляя его утреннему бризу и с наслаждением вдыхая соленый воздух. Белый шрам на виске порозовел, но никак не хотел покрываться загаром. А смотреть на Гассанкули приходилось против солнца, поднимавшегося оранжевым до ядовитости апельсином из-за горизонта Дехистанской пустыни.

— А вот, смотрите, комбриг! — протянул бинокль Соколов. В голосе коменданта зазвенела сталь при слове «комбриг», и Алексей Иванович даже малость вздрогнул. Где-то вглуби проснулась тревога прошлых огненных годов. Утренний совет пристегнуть револьвер, неожиданное обращение «комбриг», тревожная беготня радиста… Видно, серьезные дела.

«Лишь бы не опоздать», — вдруг мелькнула мысль.

Он попросил тяжелый бинокль и посмотрел. И мог сказать лишь:

— Ого!

Бинокль увеличивал во много раз, и мох сразу превратился в неисчислимое скопление черных иомудских папах, шевелящихся, двигающихся потоками во все стороны. Видимо, толпа от нетерпения не стояла на месте. Люди волнами метались во все стороны. Над толпой торчал лес ружейных дул. На них-то и загорались в лучах поднимающегося солнца слепящие зайчики.

— За своих иомудов я ручаюсь! — сказал мрачно Соколов. — Их знаю. У меня с ними договор, скрепленный оттисками большого пальца. А вы знаете, что такое притиснуть к бумаге палец. Притиснул, прилип. Поклялся. Это наши, советские. А вот сколько тут советских, а