Из века в век - Тамара Шаркова

очутился в ванной и начал

неохотно стаскивать с себя свитер, надеясь, что сказанное о стирке

нужно понимать в переносном значении. Но отец бросил свитер

в таз с водой в очень даже прямом смысле произнесенных слов!

После этого он терпеливо продолжал наблюдать за моим стриптизом с высоты своего двухметрового роста. А я, между тем, дойдя до трусов, все еще надеялся на помилование хотя бы джинсов, ибо у меня они единственные. Но нет! И рубашку и джинсы постигла участь несчастного свитера. Потом отец деликатно удалился, и душ я принимал в одиночестве. Вытеревшись, я осознал, что не принес сухого белья. Натянув на себя махровый халат Стояна, я пошлепал к себе в комнату и стал рыться в шкафу. Белье нашлось без проблем, но я

озяб и стал искать что-нибудь теплое.

Шарил-шарил и на верхней полке нащупал что-то мягкое завернутое в старую наволочку.

Развернул — джемпер какой-то странный, никогда его не видел. Но мне как раз. Натянул и отправился на кухню.

Отец, убитый переживаниями по поводу моего грехопадения, жарил на сковороде картошку с луком.

— Па! — сказал я. — Ты же курил и бросил. Я тоже брошу.

Оторвавшись от сковороды, отец воззрился на меня сперва с печальным недоверием, а потом с непередаваемым изумлением.

Я было подумал, что неудачно выразился и стал судорожно подыскивать для

извинения другие слова, как вдруг отец вытянул вперед руку, в которой держал с деревянную лопатку, и спросил:

— Что это?!

Я опустил глаза и, обнаружив, что натянул джемпер не так, как надо, втянул руки внутрь и перекрутил его вокруг шеи в нужном направлении. Теперь у меня на груди красовалось два оленя с ветвистыми рогами.

— Где ты это взял?!

— ???

— Это же МОЙ свитер!

— Он в наволочке лежал. Там еще маленькие подушечки были, кукольные, наверное.

— Лаванда! Мама лавандой все белье перекладывала… иди сюда…

Он швырнул лопатку в мойку и притянул меня к себе.

— Представляешь, это мама берегла его для тебя. Ты вспоминаешь ее?

Я замялся. Конечно, я думал о маме, но нечасто. Ведь я ее не помнил.

И вдруг, неожиданно для себя, я спросил:

— Па! А откуда это: "Свеча горела на столе, свеча горела…"

— Это Пастернак. Помнишь: "Снег идет, снег идет, к белым звездочкам в буране…?"

— Помню. Это твоя… то есть моя колыбельная. Ты мне ее в детстве пел.

— Сначала — мама пела. Я — потом. А почему ты спросил?

— Просто услыхал эту строчку… Загадочную такую… А о чем это

стихотворение?

— Ну, это очень личное. Был у человека такой особый февраль.

Встречи с женщиной… любимой… при свече.

— Ты влюблялся в школе?

— Да.

— А в маму? Она ведь с тобой училась?

— Ну, не совсем со мной. Она же была младше.

— Но ты ее помнишь в школе?

— Нет.

— Почему?

— Потому что дураком был.

— А она… она относилась к тебе по-особенному?

— Мама для тебя мой школьный свитер сохранила. Вот и все, что я могу сказать.

А знаешь, у Пастернака есть строки о детстве Блока, которые тебе очень понравятся:

"Но он не доделал урока,

Упреки: лентяй, лежебока!

О детство! О школы морока!"

В свое время я их сам нашел и гордо продемонстрировал на уроке свое якобинство.

"Якобинство… якобинство…" Я вдруг почувствовал, что отец подсказал мне что-то очень важное.

— Па! Я возьму Пастернака?

— Бери. Он на верхней полке слева. Синий том. Только не лазь по шкафу как обезьяна. Возьми лестницу.

И вот я сижу над раскрытой книгой. "Зимний вечер". Восемь строф.

Восемь раз повторяется строка из записки. И в какой-то из них разгадка.

Первая, вторая, третья…

Четвертая заставила меня покраснеть. Когда-то я так же краснел, читая в хрестоматии по античной литературе про Дафниса и Хлою.

Ну, когда они упали и не знали… что делают дальше.

Вообще-то, я уже давно знаю "Про Это", хотя отец никогда не позволял мне смотреть фильмы Д- IЗ и Д- 17. Но ведь были вечера, когда их со Стояном не бывало дома. И ничего не стоило подойти к ним с вопросом, когда они смотрели по "ящику" что-нибудь запрещенное для меня. А уж о всяких там клетках с хвостиками нам рассказывали еще во втором классе.

Что же касается моего собственного опыта, то до третьего класса я выбирал между Сонечкой и Анечкой. В пятом влюбился в Машу Берестову из девятого. Она однажды заменяла у нас учительницу по труду. В шестом целый месяц бегал с Бобом на каток, где тренировалась девочка-фигуристка. Бегал-бегал да так и не познакомился.

И ничего ТАКОГО от всех этих девчонок мне не надо было.

Просто выделиться как-то перед ними хотелось или, как у нас в классе

говорят, "приколоться". Но сейчас, в седьмом, все это казалось смешным.

Мне навязчиво вспоминалась случайная гостья отца, поставившая

ногу на край ванны, чтобы смыть грязь с чулок. Год назад ее поза казалась мне отвратительно бесстыдной, а я сам, подсмотревший ее нечаянно, — каким-то запачканным, что ли. И дело тут не только в том, что я приревновал эту гостью к отцу. Будь на ее месте Памела Андерсон или Мила Йовович мне было бы почти (почти!) также противно. Но это было год назад. Я, конечно, и теперь не коплю, как Левка, деньги на "Playboy", но листаю его не без интереса. Размышляя таким образом, я дошел до восьмой строфы.

Февраль…

Что было в феврале? И как с этим связано "якобинство", о котором упомянул отец?

Стоп! Я читал Гюго! "93 год". На спор со Стояном.

Начал неохотно. После "Воина" Золотникова показалось ужасной скучищей,

зато потом не мог оторваться. Целый день таскал за собой толстенный том всемирной библиотеки по всей квартире, даже в туалет прихватил. Именно тогда Стоян повесил там бумажку со стихами своего любимого Кибирова:

"Но вредную привычку приобрел

В ту зиму я — читать на унитазе".

Я даже в школу потащил эту книжищу. И помню, что дошел до последней главы (там они назывались " книгами "), когда на урок литературы вместо нашей Мимозы пришла какая-то необъятная пожилая дама в длинных одеждах, похожих не то на рясу, не то на мантию Венецианского Дожа.

— Дети, — сказала она мужским голосом, отчего в классе воцарилась гробовая тишина, как будто всем одновременно приказали "замри".

— Меня попросили заменить вашу заболевшую учительницу. Откровенно говоря, я полвека преподавала юным, но вполне взрослым людям. О детях я знаю только то, что они любят играть. Вы любите играть, дети?

— Да!! — заорали все хором, предвкушая