Москва и москвичи. Репортажи из прошлого (сборник) - Владимир Алексеевич Гиляровский

сидел молодой человек, который долго смотрел на Савина, потом вдруг сорвался с места, с радостной улыбкой подбежал к Савину и рассыпался перед ним в любезностях:

— Как я счастлив видеть вас здесь, г. Савин. Давно ли из Москвы?

Кругом все смотрят: речь идет по-французски.

Савин оборвал его дерзостью, заметив, что он его принимает за другое лицо. Но дерзость его погубила.

Обиженный парикмахер, г. Верну, подмастерье Леона, набросился на Савина и закричал:

— Я подошел к вам вежливо, как к старому клиенту, а вы меня оскорбляете! Вы думаете, что я не читаю газет о ваших похождениях… Я сейчас буду жаловаться в посольство…

На другой день Савин был арестован и под конвоем в партии арестантов отправлен на пароходе в Одессу.

Его давно искали.

Во время немецкой войны он опять появился в Москве, был арестован, сослан в Нарым, а затем слухи о нем прекратились.

Таков был корнет Савин.

В редакции газеты

— Эй, кто там, послать передовика! — раздался голос из кабинета редактора.

— Сейчас… Иван Иванович! Иван Иванович! Пожалуйте-с, сам требует!

— К черрту… спать хочу… — подбирая под себя кожаную подушку, бормочет, лежа на диване, мужчина лет сорока с длинными волосами, с интеллигентным лицом…

— Вставайте-с, Иван Иванович, сам требует, вставайте, поживей!

— Оставьте меня, наконец, ведь я ни минуты не спал всю ночь…

— Передовика ко мне! — еще громче гудит голос из редакторского кабинета.

Секретарь редакции, кроивший столичные газеты за столом подле дивана, вскочил как ужаленный и бросился на помощь репортеру будить передовика.

— Иван Иванович! Ваня, да встань же! Сам зовет…

Иван Иванович сочно выругался, поднялся, поправил рукою свои роскошные волосы и вошел в кабинет.

— Ты спал, что ли?

— Спал; всю ночь сегодня просидел, статью на завтрашний номер написал, фельетон кончил и корректировал номер.

— А корректор где? Пьянствует, каналья. Да! Вот что, Иван Иванович… Гладстона бы, что ли, обругать завтра… Его ведь любят англичане?

— Любят…

— Ну так хорошенько его, подлеца, под орех разделай, я им покажу, рыжим…

— Да стоит ли Гладстона? Ведь уж он сошел, так сказать, с арены действия.

— Стоит; так его и надо… Я покажу этим англичанам! Накося! Этот Гондлей встречается вчера в клубе. Я ему говорю, объявленьице, мол, в газетку дали бы о вашем новом заводе; а он, проклятый, хоть бы слово в ответ, отвернулся и ушел… Я им задам, этим великобританцам!..

— Не стоит о Гладстоне, поздно…

— Поздно! Ну хорошо, так папу разделай! Напиши, что он взяточник и мутит народ… Ну, садись, да позагвоздистее…

Передовик сел, взял перо и начал: «Последние известия о вероятности солидарности римской курии с антирусской манифестацией, учиненной двумя католическими клерикальными органами…»

— Вот так, Ваня, так! Знаешь, все в этом духе, чтобы побольше слов иностранных. Хочешь, ежели надо, я словарь 30 000 иностранных слов дам, чем самому беспокоиться, выдумывать…

— Не надо, так напишу!

— Ну пиши, а я поеду… Про папу напишешь и англичан, как-нибудь рыжих чертей.

— Не лучше ли об осложнении событий на Балканском полуострове, о болгарском конфликте?

— Валяй и о конфликте, о всем валяй, только позагвоздистее и ругай их всех, каналий, наш читатель любит: вот, мол, скажет, газета никого не боится! Ругай их!

Редактор вышел, а передовик продолжает: «Манифестацией, учиненной двумя католическими клерикальными органами».

Доморощенный треф

Вторую неделю моросит мелкий октябрьский дождик. Канавы вдоль полотна дороги наполнились водой; нескончаемое болото с мелким кустарником тундры, окружающее полустанок Терпиловку, побурело и проржавело. Конца-краю нет болоту этому трясинному.

Только одна стежка, непроездная весной и осенью, ведет в деревню Потрясухино, где двадцать два двора молят бога, чтобы поскорее замело путь и началась бы расчистка снега — единственный заработок, деревни, потонувшей в безлесной тундре.

— Хоть бы заносы поскорее… А то ни жрать, ни топить нечем, — жаловался Ванька Глупых станционному жандарму Зюзе.

— Уж насчет топки-то — зря… Все гнилые шпалы перетаскал, черт сопатый… Ужо я тебе хвост наломаю…

— Гнилые шпалы-то… Тоже ее дьявола моклаго на себе пять верст попри… Так разве я их на топку… На омшаник они…

Мило и просто жилось на Терпиловке, полустанке Новозапихаловской жел. дор., пропускающей только два поезда — товарный, который никогда не останавливался, и товарно-пассажирский, с которым возили молоко и мелкий щепной товар.

Начальство, в виде начальника станции, двух телеграфистов и весовщика, жили с основания дороги, были люди семейные и занимались коровами и курами. С основания дороги здесь жил вдвоем с женой и жандарм Зюзя. Кроме кур, он имел цепную дворняжку Волчка, которая в известное время вдруг начинала выть, а затем срывалась и убегала в Потрясухино, по всей вероятности, в гости к Жучке, содержавшейся на цепи у Ваньки Глупых.

И на сто верст кругом не было ни одной собаки — в такой глуши стоял полустанок, живший совершенно особой жизнью, своей собственной, не интересуясь ничем, что делается на божьем мире.

Ни одной газеты никто не получал и даже во время революции от кондукторов и машинистов слышали о какой-то забастовке, а что именно и почему произошла она, не знали, да и знать не хотели, потому еще, что своего горя много — у кур в это время была повальная болезнь, от которой они крутились по двору и падали мертвыми.

Сама же Новозапихаловская дорога не бастовала и продолжала возить щепной товар и молоко.

Попались случайно несколько номеров газеты от проезжих пассажиров, но в них были напечатаны такие странные вещи, что жандарм и начальник станции предали их уничтожению, почти не читая.

Только уже много времени спустя одна московская газета была подарена жандарму Зюзе кондуктором при таких обстоятельствах: подвыпивший кондуктор при остановке поезда завел шум со сторожем у звонка, и явившийся для водворения порядка жандарм прикрикнул на него:

— Пошел в вагон!.. Ишь ты как назюзился!.. Пьянствуете, буянствуете, да… это что еще у тебя торчит, а?

И жандарм вытащил из кармана кондуктора газету.

— Что? Газета, видишь, чай!.. Бери, коли хочешь, подарю… Я уж прочитал…

— Поменьше бы глупости писали, — сказал жандарм, положительно считавший всякую газету за величайшее зло после того, как уничтожил номера, полученные во время революции.

Когда поезд тронулся, кондуктор крикнул:

— Еще орешь: назюзился! А сам-то ты Зюзя почему!..

И задумался жандарм, оставшись один на пустой платформе с газетой в руках.

— А верно ведь… я — ундрцер Федот Зюзя. Зюзя… Почему такое Зюзя? И отец у меня Зюзя, и братья Зюзи — а все трезвые… Почему такое? Вот Глупых, так понятно, все глупые… А