Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

Вечер же был прозрачен, тепел, даже и тих: в этот час обыкновенно умолкала на короткий срок канонада.

IV

Часам к десяти вечера, к концу свадебного ужина, большая часть приглашенных разошлись, так как у всех были обязанности по службе, а после ужина остались только свои: Хлапонин, который мог отправиться на Инкерманские высоты и утром, и Дебу, который жил в городе, около адмиралтейства, и как нижний чин ответственной должности не занимал.

Дебу с Хлапониным познакомился только в этот вечер. Человек большой выдержки, Дебу к концу ужина как-то размяк. Было ли это следствием выпитого им вина, был ли он охвачен вполне понятной в его положении грустью, но он показался Хлапонину несколько надломленным, особенно когда начал вдруг жаловаться ему, что хотя еще в декабре прошлого года был он представлен к чину прапорщика, но вот до сих пор производства нет как нет, так что даже и смена Николая I Александром II ничего в его положении не изменила.

– Императоры меняются, политика остается неизменной, – говорил Дебу. – Когда семьдесят лет назад мой дед эмигрировал из Франции в Россию, он спасался от Великой революции, спасал свое старинное дворянство… И вот теперь два его внука, – я и старший брат мой – остались и без чинов, и без дворянства по воле не революционной французской власти, а по приказу русского полновластного монарха… И какая получилась путаница основных понятий: я, француз по крови, унтер-офицер по званию, отдаю теперь свои силы, а может быть, отдам и жизнь, на защиту России от кого же? Главным образом от французов!.. Однако поверьте мне, Дмитрий Дмитриевич, не по приказу своего начальства отдаю я силы и могу отдать жизнь, а потому, что я люблю Россию… Скажите, вам это не кажется фразой?

– Нет, отчего же… Я вас понимаю, – отозвался ему Хлапонин.

– Россия – великая страна! – с чувством и глядя на него в упор, проговорил Дебу. – Величайшая в мире и с огромнейшим будущим!.. Над книгой Гоголя «Переписка с друзьями» смеялись, а между тем… там есть одно такое место: «Европа приедет в Россию не за пенькой, а за мудростью, которой не продают уже ни на каких европейских рынках…» Это пророчество!

– Да, можно сказать, и трех лет не прошло со дня смерти Гоголя, как уж приехала к нам Европа! – улыбнулся в ответ Дебу Хлапонин.

– А что же, вы думаете, она уедет от нас не поумневшей? Ого! Еще как поумнеет после Севастополя! – живо ответил Дебу, блеснув загоревшимися глазами. – Но если Европа только поумнеет, Россия сделается мудрой… Эту войну, как вольтеровского[127] Бога, нужно было бы нарочно выдумать, если бы не произошла она в силу вполне естественных причин. Множество народу погибнет – может быть, больше, чем погибло уже. Что делать: все большое в истории человечества требует для своего возникновения и роста большого количества крови, даже и большая мудрость! Один сенатор – фамилия его Соловьев, – написал в «Записке о крестьянском деле» так: «Крестьян освободить нельзя, потому что они совершенно дикие, необразованные люди; образовать же их нельзя, потому что они крепостные…» Вот какой у него получился порочный круг!

– Как-как вы сказали? – заинтересовался этим и Витя.

Дебу повторил. Витя посмотрел на Хлапонина и на Бородатова, бывшего тут же, и сказал не без удивления:

– А ведь здорово, как хотите, у мерзавца этого вышло! Впрочем, может быть, я не понимаю.

– Нет, вышло действительно неплохо, – согласился Дебу. – И с этим положением столкнулся однажды на личном опыте не кто иной, как сам Петрашевский. Он тоже недоучел того, что крестьян надо образовывать, и долго образовывать, хотя они пока что и крепостные, и захотел ввести у своих крестьян ни больше ни меньше, как фаланстерию. У него было около одного уездного города в лесу, на болоте, не так далеко от Петербурга, дворов семь крестьян… Так, маленький выселок какой-то. Всего там жило, считая с ребятишками, человек сорок, голов десять лошадей, две-три коровенки… Рядом с выселком этим – строевой сосновый бор, но барский, конечно, а у крестьян избенки подгнили. Обратились они за лесом к своему барину. Петрашевского и осенила мысль: чем избенки их куриные поправлять, не лучше ли прямо соорудить для них фаланстерию, как учит нас великий учитель наш Фурье? Нашел артель плотников, послал их в этот выселок, отвел участок леса на сруб – и закипела работа… Долго ли, коротко ли, как говорится в русских сказках, фаланстерия оказалась готовой… Это было в 47‐м году. Нельзя сказать, чтобы Петрашевский не следил сам за работой, – нет, он горячо взялся, наезжал туда часто. В лесу у него жил лесничий, у него он останавливался, когда приезжал, и с крестьянами своими толковал обо всех удобствах их новой жизни: комнаты будут большие, чистые, светлые, для каждой семьи отдельно, но в одном общем доме; общая будет кухня, общие конюшни, коровники, амбары, земледельческие орудия, посуда, которую он закупил в Петербурге и сам привез. Одним словом, все выгоды общинной жизни были, по его мнению, налицо. Толковал он сам со стариками. Наконец, и их спрашивал, понимают ли они, что им будет лучше жить в одной большой избе, в которой будут хорошие печи, причем ведь и жить они будут не на болоте, как кулики, а на сухом месте. «Ведь вы понимаете, – спрашивает, – что так, по-новому, будет вам гораздо лучше?» – «Воля ваша, барин, – отвечают ему, – как, стало быть, прикажете, так и сделаем…» Видит он, что чего-то ему они не говорят, отмалчиваются, но думает: хоть и против их воли, да для их же блага! И вот он приказал: назавтра, такого-то числа, перебираться в новый дом всем, а лошадей перевести в общую конюшню… Сам же уехал к своему лесничему с тем, чтобы завтра отпраздновать со своими крестьянами их новоселье… И вот действительно приезжает на другой день и что же видит? Вместо нового дома, и амбаров, и конюшни, и вообще всего, что было построено для общинной жизни, лежат и дымят одни черные головешки!

– Сгорело нечаянно или сами сожгли? – спросила Елизавета Михайловна.

– Разумеется, сожгли… Вот что значит производить любой, какой угодно, переворот, когда он не подготовлен, и вот почему сказал я, что Крымская война и все, что с ней связано, и является подготовкой к переделке русской жизни, источником будущей мудрости… Однако я недобросовестно засиделся у хороших людей, которых я очень люблю, конечно, но которым все-таки надо дать и отдых, – добавил Дебу, подымаясь, чтобы проститься.

– Постойте, Ипполит Матвеич, – остановил его Витя. – А вы знаете нашу последнюю новость?.. Дмитрий