Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940 - Джудит Кальб

том, что сделала, и оплакивает свою мужественность и родину. Однако Кибела не знает жалости и посылает львов вернуть Аттиса назад в число своих поклонников. Напуганная до смерти Аттис дает клятву богине до конца своей жизни. Катулл заканчивает стихотворение обращением к Кибеле, умоляя ее избавить его от боли, перенесенной Аттисом. Эту мольбу его собрат XX века Блок, стремящийся к символистской модели самопожертвования, не разделяет[276].

Александр Эткинд выдвигает гипотезу, что кастрация для Блока служит метафорой революции[277]. Кастрация является преображающим событием, которое уничтожает маскулинную тождественность субъекта и помещает его в не ограниченный рамками андрогинный мир, в котором прежние границы исчезли и революция стала поэтому возможной. Быть революционером «всем телом» подразумевает необходимость отречься от его части, придерживаясь идеалов революционных сект русских кастратов, которые долгое время занимали Блока [Эткинд 1996: 80, 105]. Эткинд солидарен с Айрин Масинг-Делич, отмечая андрогинность и, следовательно, идеальность Христа в «Двенадцати»[278]. Этого Христа можно, вероятно, отождествить с самим поэтом [Масинг-Делич 2020:291], который, подобно Аттису, отказался от собственной природы ради ветра своей революционной эпохи.

Следует также рассматривать миф о кастрации Аттиса в особом контексте революционного Рима и его поэзии. Отвергнув упрощенный перевод стихов Катулла на русский, Блок заявляет, что редкий галлиамбический метр оригинала, связанный с поклонением Кибеле, важен для интерпретации[279]. Он так характеризует язык Катулла после кастрации Аттиса:

С этой минуты, стих, как сам Аттис, меняется; прерывность покидает его; из трудного и мужественного он становится более легким, как бы, женственным… Далее, стих претерпевает вновь ряд изменений; он становится непохожим на латинские стихи; он как бы растекается в лирических слезах, свойственных христианской душе, в том месте, где Аттис оплакивает родину, себя, своих друзей, своих родителей, свою гимназию, свое отрочество, свою возмужалость (82).

Блок утверждает: «Стихотворения, содержание которых может показаться совершенно отвлеченным и не относящимся к эпохе, вызываются к жизни самыми неотвлеченными и самыми злободневными событиями» (83). Таким образом, он заявляет в свойственной ему манере[280]:

Я верую, что мы не только имеем право, но и обязаны считать поэта связанным с его временем. Нам все равно, в каком именно году Катулл написал «Аттиса»; тогда ли, когда заговор Катилины только созревал, или когда он вспыхнул, или когда он только что был подавлен. О том, что это было именно в эти годы, спору нет, потому что Катулл писал именно в эти годы. «Аттис» есть создание жителя Рима, раздираемого гражданской войной. Таково для меня объяснение и размера стихотворения Катулла и даже – его темы (84).

Дальше Блок анализирует заговор Катилины в свете стихотворения. Вспоминая о выдворении Катилины из Рима, он пишет: «Вы слышите этот неровный, торопливый шаг обреченного, шаг революционера, шаг, в котором звучит буря ярости, разрешающаяся в прерывистых музыкальных звуках?» (85). За этим вопросом следует цитата из первых строк текста Катулла, в котором метр латинского стиха сравнивается с музыкальной яростью Катилины. В галлиамбах Катулла, по утверждению Блока, отзываются сердитые шаги Катилины.

Развивая эти параллели, Блок использует одно и то же слово – «неистовство» – для описания революционной ярости Катилины и оргиастического безумия Аттиса (80, 84). И Катилина, и Аттис послушны духу музыки; каждый из них слышит ветер, который унесет все связанное с «цивилизованным», западным обществом. Катилина – часть волны, которая в конце концов разрушит римское общество. Аттис, создание того же периода, становится жертвой ярости, знаменующей конец привычного ему мира. И Катулл, по предположению Блока, прекрасно знает об этом сходстве. Ведь история Аттиса – это история самого Рима. Как и Аттис, прошлое Рима изменится и будет сметено дионисийской силой. Когда буря стихнет, Рим примет христианскую долю, как Аттис примет свою, лишенный возможности выражать свое горе. Судьба Рима и Аттиса – испытать боль преображения, так ярко отраженную в описании перехода Аттиса от мужского к женскому.

Таким образом поэт, по мнению Блока, способен передать смысл своей эпохи, который историки и ораторы просто не могут постичь. Упоминая революционный гнев Катилины, он добавляет:

Напрасно стали бы мы искать у историков отражений этого гнева, воспоминаний о революционном неистовстве Катилины, описаний той напряженной грозовой атмосферы, в которой жил Рим этих дней. Мы не найдем об этом ни слова ни в разглагольствованиях Саллюстия, ни в болтовне Цицерона, ни в морализировании Плутарха. Но мы найдем эту самую атмосферу у поэта – в тех галлиямбах Катулла, о которых мы говорили (85).

Ведь художнику, поясняет Блок, свойственно синтетическое восприятие окружения:

Я прибегаю к сопоставлениям явлений, взятых из областей жизни, казалось бы, не имеющих между собой ничего общего; в данном случае, например, я сопоставлю римскую революцию и стихи Катулла. Я убежден, что только при помощи таких и подобных таким сопоставлений можно найти ключ к эпохе, можно почувствовать ее трепет, уяснить себе ее смысл (86).

В добавление к поэзии Катулла, по утверждению Блока, «наша современность» помогает «восстановить ритм римской жизни во время революции» (80). Перевернув эту парадигму, можно предположить, что темп римской жизни, выраженный галлиамбами Катулла, помогает воссоздать настроения революционной России почти два тысячелетия спустя. Для Блока литературное творчество неразрывно связано с окружением автора. Его внимание к Катуллу и Аттису должно, таким образом, указывать на связь со средой, в которой существовал Блок, и с самим Блоком. В контексте «Скифов» история Аттиса, добавленная к Катилине и большевикам, высвечивает русско-римский миф Блока.

В «Скифах», написанных во время переговоров, приведших в конце концов к выходу России из участия в Первой мировой войне, Блок призывал современную ему Европу отказаться от войны и приветствовать мировую революцию. В дневниковой записи от 11 января 1918 года Блок выразил свою реакцию на «никакой» результат в брест-литовских переговорах в форме предупреждения европейским нациям. Если они отвергнут предложение России о мире, пишет он, то Россия откажется от роли буфера между Европой и Азией: «мы широко откроем ворота на Восток», сделав Европу уязвимой для ударов с той стороны. Сами русские превратятся, по его словам, из арийцев в азиатов, став частью этой угрозы: «Мы и покажем вам, что такое варвары» (8: 317). В стихотворении он вернулся к этим темам, изображая взбешенных русских с их изменчивой самоидентификацией как скифов[281]. После упоминания в эпиграфе стихотворения Владимира Соловьева «Панмонголизм» Блок заявляет: «Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы, С раскосыми и жадными очами!» (3: 360). «Скифы» заканчиваются следующим предупреждением: