Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940 - Джудит Кальб

для тех, кто не знает ее значимости. «Такой человек – безумец, маниак, одержимый», – поясняет Блок. «Жизнь протекает, как бы подчиняясь другим законам причинности, пространства и времени; благодаря этому, и весь состав – и телесный и духовный… применяется к другому времени и к другому пространству» (69).

Представив Катилину как того, кто оторвался от существующих в его время ограничительных категорий, Блок опирается на концепцию свободы Ибсена, выраженную в пьесе «Катилина» и письмах к его современнику Георгу Брандесу:

То, что вы называете свободой, я зову вольностями; и то, что я зову борьбой за свободу, есть ни что иное, как постоянное живое усвоение идеи свободы. Всякое иное обладание свободой, исключающее постоянное стремление к ней, мертво и бездушно… Поэтому, если кто во время борьбы за свободу остановится и скажет: вот, я обрел ее, тот докажет как раз то, что ее утратил[255].

Как отмечает Блок, Катилина Ибсена был «другом не свалившихся с неба прочных и позитивных вольностей; он был другом вечно улетающей свободы». Его душило его окружение, и он отказался быть обреченным «на ужас полужизни» (6: 91).

В статье, написанной в марте 1918 года, «Искусство и революция», предназначавшейся в качестве предисловия к книге Рихарда Вагнера с таким же названием, Блок рассуждал о вагнеровском «новом человеке», который появился в постреволюционный период. «Новый человек», который понимает, что «смысл человеческой жизни заключается в беспокойстве и тревоге» (6: 25). Катилина для Блока и Ибсена – представитель непрерывной революции, постоянного, непрекращающегося созидания нового через разрушение старого[256]. И хотя он изливает свой гнев на приверженных привычным устоям граждан Рима, его жестокость становится поводом для его восхваления. Именно разрушительная ярость Катилины во имя свободы становится главным элементом «нового человека» революционного века. Рассуждая об окончании пьесы Ибсена, Блок заявляет в последних строках своего текста: «достойным Элизиума и сопричтенным любви оказывается именно бунтовщик и убийца самого святого, что было в жизни, – Катилина» (91).

Подобно Катилине, которого «несет ветер» революции, красноармейцы в поэме «Двенадцать» реагируют на сильный ветер, который веет из первой строфы поэмы: «Ветер, ветер – На всем Божьем свете!» Окруженный тьмой Катилина шагает впереди повстанцев, напоминающих двенадцать, шагающих в «черный вечер» (5: 7). (Блок замечает в «Катилине», что «революция, как все великие события, всегда подчеркивает черноту» (85).) Как и Катилина, красноармейцы совершают убийство: проститутку Катьку убивают во время свидания с предателем-буржуем Ванькой, отвергшим своих соратников и переметнувшимся к белым[257]. И вновь, как и Катилина, эти двенадцать олицетворяют свободу – свободу, лишенную оков институционального христианства, свойственных прежнему режиму, который оплакивают в поэме оставшиеся его представители, жалкие и временами вызывающие презрение. И как шаги Катилины олицетворяют ярость римского народа, марширующие краснорамейцы воплощают собой клокочущий гнев угнетаемого веками русского народа, всегда готового, по мысли Блока, отомстить тем, кто раньше был у власти. И они достойны оправдания, по мнению поэта, за деяния, вызванные жаждой мести[258]. Он приводит такие доводы в «Интеллигенции и революции»:

Почему дырявят древний собор? Потому что сто лет здесь ожиревший поп икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? – Потому, что там насиловали и пороли девок… Почему валят столетние парки? – Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему – мошной, а дураку – образованностью. Всё так (6: 15).

Отсюда уважение Блока к Катилине. Отсюда его пылкое высказывание во время спора в январе 1918 года, кода он заявил, что видел ангельские крылья за спиной каждого красногвардейца [Чуковский 2010].

Таким образом, для Блока трансформация, когда она необходима, влечет за собой боль и жертвы, и Блок не исключал и для себя необходимости отказаться от того, что он больше всего любил. В самые первые дни после революции он сказал поэту Владимиру Маяковскому, что революция – это «хорошо», а затем добавил: «Они сожгли мою библиотеку в деревне» [Якобсон 1992: 55]. Разгром Шахматово, его любимой усадьбы, где он провел много идиллических летних дней, преследовал Блока, несмотря на его веру в необходимость разрушений, принесенных революцией. Он написал в записной книжке 22 сентября 1918 года, что Шахматово ему снилось (ЗК: 428), а 12 декабря того же года – что накануне плакал из-за него во сне (ЗК: 439). Он также с сочувствием отразил, как его жена со слезами, но решительно приветствовала «новый мир», добавив после описания лаконичное «да» (7: 325). Тем не менее он продолжал утверждать, что жестокость большевиков необходима для свержения понятий дореволюционного «старого мира». В ответ на отчеты о голодных смертях в российской провинции он отметил в записной книжке 21 июля 1918-го: «Так и будет (вымирание и т. д.), пока все будет тянуть на государство, церковь, цивилизацию, “культуру”, национальность, и т. д. и т. д.» (ЗК: 417). Он также постоянно критиковал своих соратников-интеллектуалов за нежелание принять революцию и ее перегибы, нацеленные на то, чтобы подтолкнуть Россию к проживанию мифа революции, на преобразование России, а затем всего мира и на их переход в новое состояние бытия.

Святой гнев, святая революция

Мысль о традиции (нарушение традиции есть тоже традиция).

Александр Блок. Записная книжка,

30 декабря 1918 (ЗК: 442)

В «Катилине» и поэме «Двенадцать» Блок изобразил предшественников революции – большевиков – от Катилины до Иисуса: ведь русскую революцию он помещал в цепочку вдохновенных, преобразующих бунтарских деяний. Единые в своей преданности разрушению статус-кво, эти фигуры тем не менее были частью извечной схемы. Наряду с «сеющими ветер» революционерами Блока существовала еще одна, не менее важная группа мифотворцев: мыслители или писатели, чье участие в процессе состояло в изложении революционных историй. Для Блока, стремившегося озвучить революционные мифы России, можно выделить несколько особо важных предшественников: Ницше и Вагнер, а также Вячеслав Иванов, добавивший христианскую канву в «дионисическое торжество» Ницше [Ницше 1990,1:70], и Эрнест Ренан, чья биография Христа как революционера навлекла на автора порицание, но заворожила многих его современников.

Когда Блок работал над «Катилиной» и предисловием к «Искусству и революции» Вагнера, его мысли возвращались к книге, которую он когда-то назвал «откровением»: «Рождению трагедии» Ницше с предисловием Вагнера (ЗК: 84). Блок тщательно изучил идеи Ницше в 1906 году и тогда же в декабре заполнил несколько страниц своей записной книжки кратким изложением «Рождения трагедии», с вкраплением многочисленных примечаний (ЗК: 78–84)[259]. Большинство заметок посвящены рассуждениям о значимости греческой трагедии и различиях