Автопортрет неизвестного - Денис Драгунский

Э, нет! Потому что так выйдет, что вот, например, воры меня начисто обокрали, всю квартиру обчистили, и я, гол как сокол, поехал на БАМ заработать, там из-за полного безденежья трудился на всю катушку, сделал мощную карьеру и теперь я главный инженер и член бюро обкома партии, и значит, я должен благодарить этих воров? Нет-нет-нет! Умел воровать – умей ответ держать, детинушка, академический сын…

Тем более что Мишка подбивал клинья к Сотниковой, оказывается. Приглашал скататься в Ялту, вот ведь подлец, прямо под носом у товарища.

– Но это уж ладно, – сказал Алексей. – Тут кое-что серьезнее. – Он чуть подался к Мишке и прошептал: – Не бойся, я никому не скажу. Обещаю. Клянусь. Ты пойми меня, я не могу взять на работу, точнее, рекомендовать, я ведь не принимаю кадровых решений, я только рекомендую… У нас, как ты знаешь, режимы, допуски, это очень серьезно. Не могу рекомендовать к нам на работу, – и докончил шепотом: – Человека, который связан с мировым масонством.

– А? – дернулся Мишка. – Что?

– Ну ты же рассказывал мне про этого бельгийского ректора, с которым твой дед корешил еще с тридцатых, когда в Париж ездил… Масонская ложа с министрами и генералами, миллионерами и послами… Забыл?

– А? Ты, вообще, с ума? – Мишка вскочил, замахал руками.

Алексей расхохотался:

– Да я же шучу, ты что! Шуток не понимаешь? Шучу, конечно! Сядь. Успокойся. Кстати, есть мнение, что никаких масонов нет! Что-то типа дедушки Мороза, так что наврал твой ректор из Бельгии… – Потом перестал смеяться, хлопнул ладонью по столу, посерьезнел: – Дело вот в чем. Ты хороший специалист. Но у нас тут собирается команда не просто хорошая, а исключительная. – Алексей понимал, что поступает гнусно, слишком тяжко мстит за юношеские, почти что подростковые обиды, мстит за то, что его поссорили с девочкой, мстит за уязвленное самолюбие второсортного наследника, но остановиться не мог, чувствовал вкус мести и наслаждался ею. – Так что, если мы примем на работу специалиста не исключительного, а просто хорошего, тем самым мы снизим потенциал всей команды. Потому что мы будем вкладываться в него, – чеканил Алексей, почти дословно повторяя то, что Мишка каких-то шесть лет назад говорил про Сотникову, – а он не сможет ответно вложиться в нас во всех, то есть в общее дело! Ты, надеюсь, меня понимаешь и не обижаешься. Но знай, что при всех обстоятельствах ты остаешься моим другом.

Мишка Татарников поднялся со стула – красивое лицо у него было, в кино бы ему играть – и посмотрел на него, как в последнюю секунду на убийцу смотрит жертва, как приговоренный глядит на палача, который налаживает петлю. Страшный взгляд.

Повернулся и вышел.

Алексей даже слегка взмок. Вытащил из кармана платок, расслабил галстук, протер шею. «А что, на Леше Перегудове свет клином сошелся? – подумал. – Единственный вариант, что ли? Просто эти слабаки привыкли всё делать по блату. По знакомству, по звоночку. Ну прямо как я! – засмеялся он. – А если блата нет, хоть в петлю полезай. Я, конечно, подловат. Да просто подлец, не помог человеку. А он – слабак ни на что не годный. Дуэль подлеца и слабака, страшное дело! Хотя не только Мишка слабак, я тоже. Почему я не дал ему в морду, когда он стал выгонять Сотникову из нашей компании? Но Мишка вдобавок еще и подлец, конечно: зачем он все это затеял? Зачем так унижал и меня, и ее. Какие мы все тут, однако же…»

Но он не успел подумать, какие они все, потому что в дверь кабинета постучали, что-то принесли, потом надо было идти в соседний отдел.

Долго после этого на улице он вдруг останавливался и оглядывался: страшно было, что Мишка отомстит ему – подстережет в арке дома, в подъезде, в автоматной будке. Набросится сзади и убьет. Он же алкаш без перспектив, ему все равно. Воткнет нож в горло. Сзади, возле уха. Короткая боль, темно в глазах, и всё. Вот такие фантазии и страхи, извините, доктор.

26.

Через год примерно Римма Александровна позвонила: «Алешенька, тут такая беда, твой друг, Миша, из шестого подъезда, умер. – И шепотом: – В армии повесился». Алексей спросил про похороны. Потом решил не ходить. Посоветовался с Лизой. Она, как всегда очень спокойно и взвешенно, сказала: «Зависит от ваших отношений. От твоего к нему отношения, точнее. Еще точнее, это нужно не для него, а для тебя. Если, конечно, тебе это нужно. Внутренне нужно. Вообще же это не так важно».

Но вдруг пришла совершенно безумная мысль: пойти и убедиться, что Мишка на самом деле умер. Как это? А вот так. Вдруг это все инсценировка, и Мишка все это сочинил, чтобы его убить. Отпустит усы, поменяет паспорт, наймется сантехником в их домоуправление… Боже! Я же давно живу по другому адресу! Ну и что? Тем более. Разыщет. Убьет меня, Лизу, потом Сотникову, а потом вернется домой и подожжет квартиру – с остатками дедушкиной мебели, с папой-алкоголиком и мамой-наркоманкой. Отомстит всем сразу.

«Наверное, я сумасшедший, – подумал Алексей, выслушав свои мысли. – Никогда такого о себе не предполагал. И вот на́ тебе! Хотя нет, конечно. Это я сам себя оправдываю. Как преступник хочет притвориться невменяемым, так вот и подлец хочет притвориться сумасшедшим. Но я же не подлец! Это Мишка подлец. Хотя мы все подлецы. Безо всяких исключений. Это успокаивает, дорогие товарищи, это позволяет нам примириться с действительностью».

Купил недорогой, четный, как положено, букет гвоздик и приехал в крематорий. Народу было человек десять. Мишкины мать и отец, какие-то непонятные тетки. Два мужика в синих халатах помогли стащить гроб с каталки вот на эту площадку, с которой он уедет туда, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания. Откуда-то Алексей помнил эти слова. Ах, от Любови Семеновны, когда она рассказывала, как красиво отпевали ее брата, мужа маминой кузины. Его мысли как будто бы услышал безнадежно и многодневно пьяный Мишкин папа. «Гроб несли мастеровые, – громко икая, сказал он. – Никто из духовенства не сопровождал его…» Какое, к черту, духовенство? Алкаш, клоун, дурак! Мишкина мама была вся черная, но не от горя, а от таблеток, наверное. Худая, как скелет. Швы черепа видны, и даже места, где зубы прикрепляются к челюстям, выпирали сквозь пергаментные щеки. Плакала тощими слезами. Когда она вдруг вскрикивала и взмахивала рукой, глядя на гроб, Мишкин отец обнимал ее и целовал довольно искренне и нежно, и она его тоже, и они обнимались и как будто на секунду забывали сюжет этой кошмарной пьесы. Видно было, что у них настоящая любовь, и от этого становилось еще тяжелее. А Мишка лежал в гробу, загримированный грубовато, но ярко, и оттого был еще красивее, как настоящий киноактер, звезда фестивалей. Алексей огляделся. Боялся: а вдруг на похороны придет Сотникова? Нет, конечно. Дунаевой тоже не было, наверное, она уже вообще забыла про Мишку. Попрощались. Алексей склонился над покойником, целовать его в лоб не стал, но слегка потрогал рукой, будто бы прощально погладил по голове, по жесткой, назад зачесанной шевелюре, и убедился, что Мишка безусловно мертвый. Когда все кончилось, на выходе, уже за дверями, он увидел красиво одетую Наташу Ильясову. Длинный тонкий кожаный плащ. Тупоносые сапожки. Тогда это было модно. Она курила и жевала губами, как будто что-то шептала. «Привет», – неохотно сказал Алексей, вытащил берет из кармана куртки, надел. «Привет, – сказала она. – Прости, не могу видеть покойников. Я им дала деньги на похороны и на поминки. Поехали, я на машине». – «Спасибо, я тоже», – сказал Алексей. «Ты разве водишь?» – спросила она. «Служебная», – сказал он, поднял руку к берету, кивнул и пошел прочь.