Виза на смерть - Мария Шкатулова

Ей уже двадцать пять… скоро двадцать шесть. Сколько ей осталось?.. Это ведь только пресса называет ее российской Синди Кроуфорд, да и то в кавычках, а на самом деле она обычная модель, таскающаяся по кастингам в вечных поисках контракта, и еще недавно, до знакомства с Игорьком, оказывающая эскорт-услуги за полторы сотни баксов за вечер.

Ну, поснимают ее еще пару-тройку лет, а потом? Вон их сколько, молодых девок, на все готовых, чтобы пролезть в модели. И денег у нее нет. Все, что она заработала за несколько лет каторжного труда, она вложила в квартиру, мебель и ремонт. Тогда это казалось ей самым важным — выбраться, наконец, из ненавистной Балашихи, от матери и ее сожителя, и иметь крышу над головой в Москве. Как она была счастлива, когда, собрав нужную сумму, получила ключи от своего первого в жизни собственного жилья, с какой радостью бегала по магазинам, выбирая обои, плитку и ткань на шторы!.. А теперь ее малогабаритная «двушка» на Дмитровском шоссе кажется ей таким убожеством, что просто тошнит, да и мебель там — не чета этой, выписанной из Италии, и обои давно уже никто не клеит, и занавесочки эти паршивые уже давно пора менять. А на все это нужны бабки, которых нет… То есть не то чтобы совсем нет, но жизнь, которую она ведет, сжирает все, что она зарабатывает, а Игорек хоть и подбрасывает ей кое-что, но последнее время делает это как-то вяло, без прежнего энтузиазма, и это ей совсем не нравится… Надоела она ему, что ли?..

Оксана отшвырнула журнал, встала, подошла к зеркалу и снова оглядела свое отражение. Нет, она еще хороша, очень хороша — недаром Игорек злится, когда она кокетничает с другими мужиками…

Она вздохнула. Все это, конечно, так, но теперь, когда ей известно то, что известно, все это может в одночасье кончиться, и тогда не видать ей ни этой спальни, ни гостиной с видом на храм Христа Спасителя, ни двадцатиметровой ванной комнаты, отделанной черным мрамором, ни виллы на Кипре, ни двухуровневых апартаментов в Кранс-Монтане в ста километрах от Женевы, ни даже паршивой дачи в паршивых Лужках… И придется ей опять пахать, пахать и пахать…

Конечно, с ее данными она без мужика не останется. Вон как на нее запал этот журналист, Хинштам, или как его?.. Но ведь это так, на всякий случай! В конце концов, что она про него знает? И не пускает ли он ей пыль в глаза, как всегда делают эти козлы, когда хотят заполучить в постель красивую женщину?

Оксана сползла с кровати, надела шлепанцы и проследовала в кабинет. Шторы были плотно задернуты, и в темноте поблескивала полированная поверхность письменного стола. Оксана села на подлокотник кресла и провела рукой по хребту большой бронзовой пантеры. «Багира, Багирочка, хорошая моя, что же делать, а?..» Багира скалила пасть с рядом длинных острых зубов и молчала. Рядом с Багирой — фотография в полированной рамке из карельской березы, которую она подарила Игорьку в прошлом году. На фото — сладкая парочка: он и она.

Оксана взяла в руки фотографию, чтобы рассмотреть поближе. Надо же, какая она здесь веселая, как самоуверенно улыбается… Наверное, думает, кретинка, что все в ее жизни устроилось, что никуда ему теперь не деться, и раз уж судьба свела их еще раз, значит, навсегда… А вышло по-другому. И сейчас она уже не такая веселая, и ей даже кажется, что и не такая красивая, как раньше.

Впрочем, что это она раскисла? Ведь еще ничего не произошло. Ведь она — все еще любимая женщина Игоря Александровича Барсукова. И если она не будет дурой, если она действительно хочет чего-то добиться в этой жизни, надо кончать наматывать сопли на палец, напрячь свои умственные способности и что-то делать.

Оксана слезла с подлокотника, решительно подошла к небольшому, стоящему в углу сейфу и села на корточки. И пока она набирала код, за ней с фотографии внимательно следили светло-голубые слегка навыкате глаза хозяина квартиры…

Через десять минут, лежа с закрытыми глазами в бурлящей воде джакузи, Оксана думала: «Всё, всё. И не хрена трусить. В конце концов, не убьет же он меня?»

У Семена Хинштама было две страсти: журналистика и женщины. И именно в таком порядке. Как бы ни хотел он женщину, с каким бы трудом ни добивался ее, какое бы наслаждение ни приносила ему разделенная страсть — стоило ему услышать в кармане брошенных на пол брюк треньканье своего мобильного телефона, даже если в тот момент он находился с предметом своей страсти в постели и даже в момент самых, как когда-то говорили, пылких объятий, и узнать от одного из своих многочисленных информаторов, что в эту самую минуту где-то происходит что-то достойное его внимания (иными словами, пахнет жареным) или наклевывается встреча, в результате которой к нему в руки может приплыть нужная ему информация, — как он тут же без всякого зазрения совести оставлял свою даму наедине с ее разочарованием и мчался навстречу своей звезде.

Семен Хинштам был самым скандальным журналистом на всем постсоветском медийном пространстве и не только хорошо знал об этом, но и чрезвычайно гордился такой репутацией.

Он работал в самых разных жанрах — фельетон, хроника, репортаж и интервью давались ему одинаково легко. Однако его излюбленным блюдом был компромат. Он с одинаковым упоением разоблачал бывших коммунистов и нынешних демократов, политиков ельцинской эпохи и новую путинскую поросль, коррумпированный генералитет и солдатских матерей, защищавших сбежавших от дедовщины рядовых новобранцев, губернаторов, депутатов, правозащитников… Но больше всего от Семена доставалось дипломатам. Казалось, вид высотки на Смоленской площади действует на него как красная тряпка на быка. При этом внешнеполитические проблемы оставляли его глубоко равнодушным — Семен боролся за моральную чистоту дипломатических рядов.

Злые языки утверждали, что его пристрастное отношение к этому ведомству имеет свои корни — якобы в свое время Семен, одержимый желанием сделать дипломатическую карьеру, несмотря на всю свою эрудицию и знание языков, не был принят в МГИМО — привилегированную кузницу советских дипкадров, куда по разнарядке могли поступить полуграмотные производственники с рекомендациями райкомов, но куда «лицам еврейской национальности» путь уж точно был заказан. Смертельный номер — человек-еврей!

Было это на самом деле или нет — неизвестно, тем более что в том же году Семен, несмотря на пресловутый пятый пункт, успешно сдал вступительные экзамены на журфак. Известно лишь, что он всю жизнь точил зубы на министерство, не зная, как к нему подобраться, и ожидая своего часа.

Когда в середине восьмидесятых начальство объявило о наступлении эпохи гласности, доселе неприкосновенное и недоступное для критики дипломатическое ведомство стало для Хинштама излюбленной мишенью. Сначала он поведал о проворовавшейся буфетной даме, прячущей в подсобках такое количество дефицитных деликатесов, что после конфискации министерские торговые точки целый месяц скармливали их оголодавшим сотрудникам, страдавшим вместе со всем народом от огромных очередей и бескормицы того исторического периода. Статья с хлестким названием начиналась с проникнутых горьким сарказмом слов: «Наконец-то наши советские талейраны хорошо поедят у себя на родине — до сих пор им это удавалось только за границей», — и была иллюстрирована фотографией какого-то гражданина без фамилии, жадно запихивающего себе в рот огромный бутерброд с салями. Неизвестно, был ли это на самом деле дипломат или Хинштам использовал фото представителя какой-нибудь другой профессии, но начало было положено — по дороге на работу полуголодные граждане, не желавшие в трамвайной давке замечать успехи нового министра в борьбе с коррупцией, с отвращением взирали на набитый дефицитной колбасой чужой рот.