Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

На последних двух десятках страниц «Свидетельства» попадается удивительно много вычеркнутых фраз и кусков текста, намеренно сделанных нечитаемыми. Речь идет, очевидно, об отрывках, вычеркнутых задним числом, а не о вариантах формулировок, ставших излишними, — потому что зачернение выбракованных слов и строк осуществлялось применительно к каждой букве, очень тщательно. Тем не менее там имеется еще и такая вставка:

(Я уже не понимаю, почему собирался вырвать предшествующие страницы. Они никого особенно не взволнуют. — Этот поворотный пункт моей жизни… — — На протяжении многих недель меня преследовал глупый страх, что гроб Тутайна начнет источать зловоние.)

* * *

Прошло не больше нескольких часов после того, как я покончил с захоронением или отведением места для Тутайна (называйте это как хотите), — все следы своей деятельности я ликвидировал, двери и окна открыл, жеребенка выгнал на еще влажный от росы, мерцающий под пасмурным небом луг, — а мне уже нанесли визит. Я так испугался, что задрожал всем телом. Дурная совесть во мне (но что значит дурная совесть?) сильнейшим образом обнаружила свое присутствие: я чуть не выдал себя. Но человек, показавшийся в дверях, был другом, моим благожелателем. Это был ветеринар. Льен{91}.

Мне еще не представлялся случай вспомнить о нем в этих тетрадях, хотя в последние годы мы, я имею в виду Тутайна и себя, периодически с ним встречались. — Если ты держишь лошадь, то стараешься как можно скорее и основательнее справиться со случающимися у нее недомоганиями, потому что у животных любая болезнь — это прямой путь к смерти. У животных по морде можно прочесть, что они, в отличие от нас, никогда не воспринимают болезнь как очищение; при первых серьезных недомоганиях (слабую боль они в себе подавляют), причины которых чаще всего им неизвестны, животные отказываются от всякой надежды, что смогут жить дальше. А недомогания у домашних животных (как, впрочем, и у живущих на воле) отнюдь не редки. — Нашу Ио, правда, судьба оберегала оттого, чтобы качающийся у нее в животе детеныш занял неправильное положение и в результате в процессе родовых схваток всего за несколько минут принес смерть себе или матери. Но Ио страдала — по крайней мере, в последние месяцы беременности — от частых приступов подагры. Жалобные стоны по ночам в завершающий период вынашивания, можно сказать, относились к телесным проявлениям ее характера. Как правило, такие приступы бывали легкими и прекращались, стоило кобыле немного поваляться и выпустить из кишечника газы. Но у нее случались, в молодые годы, и опасные осложнения. Тогда, даже если мы выводили лошадь из конюшни и заставляли двигаться, это не помогало: потому что она норовила упасть на землю и колотить в воздухе ногами. Порой, прежде чем мы успевали обнаружить болезнь, Ио уже лежала в стойле, ничего не соображая от боли, и подниматься вообще не хотела. Мне приходилось бить ее палкой (что я позволял себе только при таких оказиях), а Тутайн тем временем дергал вверх ее голову, чтобы она, в результате этих мучений, поднялась и Тутайн мог, до прихода ветеринара, ездить на ней или водить ее на поводу, заставляя все время находиться в движении. Льен — если, конечно, был дома — появлялся, днем или ночью, так скоро, как это позволял его автомобиль. — Нам Льена порекомендовали как дельного врача. Мы вскоре поняли, что он человек хотя и учтивый, но свободный от предрассудков. Его ремесло или искусство не суживалось рамками какой-то одной научной школы, и еще того меньше — ежедневным общением с крестьянами. Он был, в хорошем смысле, современен. Он не верил ни в жизненный опыт, ни в теории. То и другое его разочаровало. Он видел, как концепции и методы в его профессиональной сфере постоянно меняются, и понимал, что новые знания в большинстве своем ничуть не более надежны, чем старые. Он — как, наверное, каждый врач, который ежедневно имеет дело в основном с типичными острыми заболеваниями, без возможности вступить в какой-то духовный или душевный контакт с больным (у него больными были животные), — предпочитал сильные средства: яды, хирургическое вмешательство и гормоны. Он, впрочем, не пренебрегал и таким вымирающим феноменом, как мудрость старых пастухов.

Он иногда брал нас с собой, в своей машине, к какой-нибудь свинье, которая принесла двенадцать или пятнадцать поросят, но не имеет в вымени ни капли молока.

И однажды сказал, пока готовил шприц для такой свиноматки: «Смотрите на часы: через пятьдесят четыре секунды у нее появится столько молока, что оно само будет брызгать из сосков». Льен собирался применить какой-то гормон, а пятьдесят четыре секунды, как он объяснил, это время, за которое кровь совершает полный оборот. Наш друг немного ошибся: прошло добрых две минуты, прежде чем мы увидели предсказанный им эффект. Но мы его действительно увидели. Должно быть, тело свиньи испытало невообразимое потрясение.

В другой раз мы обступили корову, у которой уже помутился рассудок, закатились глаза и кожа похолодела. Часа за три до того у нее были слишком легкие роды. Природа, похоже, всегда требует, чтобы отдельные отрезки предписанного ею пути преодолевались полностью. Природа установила для коровы такой закон, что оплодотворение длится одну секунду, рождение же теленка — много часов. И не желает допустить ни удлинения первого процесса, ни укорачивания второго. По отношению к свиньям Природа более милостива. Мало того что хряк растягивает момент интимной близости со свиньей аж на полчаса — и хотя сам он в это время молчит, его самка издает блаженные влюбленные звуки; еще до соития самец играет чувствительным рылом с многочисленными сосками самки, тычется мордой в ее мягкий живот и всё не может наиграться, приводя в согревающее движение внутренности и молочные железы своей партнерши; — а вот помет из пятнадцати поросят свинья производит на свет всего за два-три часа. От кобылы тоже требуются быстрые роды; любое нарушение этого условия карается смертью. — Та корова, которую мы обступили и у которой уже помутилось сознание, слишком уподобилась кобыле, когда рожала теленка. За это она была повержена и обречена на гибель. Эту болезнь называют молочной лихорадкой, хотя она не сопряжена с какими-либо признаками лихорадки, даже наоборот: сопровождается падением температуры тела; в любом случае выделение молока, поскольку вымя представляет собой часть половых органов, имеет лишь вторичную значимость. Датский ветеринар Хансен установил, что во многих случаях эту болезнь можно вылечить, если закачать во все четыре доли вымени большое количество воздуха. Льен попытался объяснить нам, в чем тут дело. Быстрые роды вызывают приток крови к органам в тазовой области, к матке и, возможно, ко всем брюшным внутренностям. Селезенка разбухает. Такому избытку крови в животе соответствует отток крови от мозга, почти полное отсутствие крови там, — что имеет следствием недостаточное питание мозговых клеток и вскоре приводит к почти полному параличу двигательного аппарата и умственных функций: к безумию и смерти. Если накачать вымя воздухом, небольшое количество крови будет вытеснено из зоны брюшных органов, и во многих случаях этого количества оказывается достаточно, чтобы возобновить нормальное функционирование мозга. — Но Льен тотчас перечеркнул такое объяснение, добавив, что весь этот процесс основывается на внезапном, непостижимом исчезновении из организма солей кальция и что искусственное введение необходимых солей может привести к мгновенному улучшению. — Однажды он взял нас с собой: во-первых, чтобы во время работы иметь умелых помощников; и, во-вторых, — чтобы продемонстрировать нам свои методы. Корове обмотали вокруг шеи крепкий резиновый шланг, чтобы можно было пережать шейные вены. В одну из этих шейных вен Льен воткнул толстый зонд, внешний конец которого предварительно соединил с резиновым шлангом и с воронкой. Поскольку вены были пережаты, кровь поднялась в воронку. Теперь Льен стал постепенно вливать в воронку пол-литра раствора солей кальция; петлю на шее немного ослабили, и жидкость могла попадать в кровеносные сосуды. Как только содержимое воронки иссякло, Льен опять пережал вены и вытащил зонд.