Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Через несколько минут корова тяжело задышала и начала потеть. Температура тела поднялась поразительно быстро. И опять — непостижимое для нас потрясение животного организма. Ощущение гибели или возрождения. Внезапная перемена: отступление безумия. Ветеринар выплеснул на лоб корове полное ведро холодной воды. Корова испугалась, полностью пришла в себя и вскочила на ноги. Она была спасена. Она дрожала.

Льен рассказал нам, что этот метод не всегда оказывается успешным и что в хлеву у суеверных или чересчур благочестивых крестьян он не осмеливается его применять, потому что может потерять клиентов.

Ветеринара вызывают не ради благополучия животных: он должен прежде всего учитывать экономические интересы хозяев, за это ему и платят. А то добро, которое он, уже не по обязанности, делает для бессловесных тварей, наверное, будет ему зачтено в Книге душ.

Крестьянские дворы — как и вообще сельское хозяйство всего земного круга — ныне пребывают в упадке. Виданное ли дело, чтобы лошадь, которая отслужила, отработала два десятка лет, получала даровой хлеб, как это принято называть? А если такой хлеб для хозяина слишком дорог, то почему лошадь не получит, по крайней мере, могилу в поле, которое она год за годом обрабатывала? — Так нет же, ее продают за сто или сто десять крон забойщику скота; а если она умирает от болезни, то вызывают живодера, который увозит ее, чтобы из шкуры получилась кожа, из трупа — мясная и костная мука. Человек жесток и глуп. — Мне вспоминается вполне обычная драма, разыгравшаяся в нашей местности. Один старый жеребец, мерин, давно перешагнувший порог второго десятилетия, все еще числился — поскольку год его рождения хозяева намеренно указали неправильно — застрахованным от несчастных случаев и от смерти. Цена ему теперь была невелика, ее уже понизили до четырехсот крон. Жеребец заболел воспалением надкостницы. Вызвали ветеринара. Тот посмотрел, насколько повреждена кость. И сказал: «Животное ужасно страдает. Его нужно убить». Ему ответили: «Жеребец застрахован». «Он не выздоровеет», — сказал Льен. «Вы можете высказать это мнение письменно?» — спросили его. «Нет, — ответил ветеринар. — Я не всезнающий. Бывают случаи выздоровления. Но на сей раз я в такое не верю. Животное ужасно мучается…» Жеребец был подвешен на ремнях, пропущенных под брюхом и грудью: стоять он больше не мог. Боли, которые он испытывал, были, наверное, безграничными, потому что на третью ночь он, терпеливый старый конь, разломал все деревянные перегородки в своем стойле, вышиб себе глаз, получил многочисленные ранения. Опять вызвали Льена. Тот распорядился, чтобы жеребца застрелили. Прибыли господа крестьяне из страхового общества, приехал на своем автомобиле живодер. Ветеринар остался, мы тоже подошли. Жеребца вывели из конюшни во двор. Он, уже много дней не способный пошевелить конечностями, вышел из двери с величайшим трудом, но — раздувая ноздри и подняв к небу голову в кровавых корках (а ведь его ничто не обязывало проявлять гордость или мужество: он был всего лишь мерин, то есть кастрированный). Ветеринар похлопал его по крупу. «Я могу освободить тебя от многих ненужных мучений», — сказал он просто. Но конь этого не услышал, не захотел услышать. Он был спокоен, будто наперед все знал. Он встал посреди двора. Он видел, как к нему приближается живодер, который, по распоряжению ветеринара, должен был воспользоваться пистолетом, а не мясницким ножом. Конь беззвучно осел на землю, после того как ему выстрелили в лоб. Казнь свершилась. Слезы хлынули у меня из глаз. (Я настолько ребячлив, что в какие-то мгновения верю: такая героическая сцена — не от мира сего.) Тушу погрузили на автомобиль, чтобы отвезти на переработку. Свидетели обсуждали с хозяином мерина деловую часть происшедшего. Льен же отправился с нами, чтобы выпить чашку крепкого чая. Он никогда не пил кофе, но чай предпочитал крепкий; он нигде не получал лучший чай, чем у нас.

Я знаю: боль, претерпеваемая животными, не меньше той, которую можем испытать мы. Животные просто ведут себя сдержаннее, потому что догадываются о несправедливости, в которую вытолкнуты (думаю, они и не требуют справедливости); ведь они — более слабые. Им в хозяева были даны бестии. Животные — рабы, истязаемые. Или — пища, в зависимости от желания людей. Наверняка имеются студенты и ученые, которые, каждый по отдельности, подвергли вскрытию, живьем, по многу тысяч живых тварей — и даже не применяли к этим существам наркотических средств, а только парализующие. Никакой бог не вмешался. Законы против таких преступников приняты не были. Церковные проповедники не клеймили их с кафедр (проповедники всегда говорят только о незначительных грехах). В канонических книгах, будто бы вдохновленных свыше, ничего не сказано о запрете на истязание животных. Зато там говорится, что во славу одного вечного бога и его народа лошадям перерезáли сухожилия.

Врачебное искусство упорно работало над тем, чтобы изобрести средства, устраняющие боль. Успехи хирургии были бы невозможны без наркоза. Но врачи, увы, не предоставляет больным эти анестезирующие средства свободно, а распоряжаются ими со скаредностью. Если же дело касается животных, то даже самые серьезные операции — вплоть до сегодняшнего дня — делаются без предварительной анестезии. (Правда, чтобы вырвать лошади зуб, на нее надевают хлороформную маску.) Потому что животное молчит; и, как правило, достаточно просто связать его, чтобы врач мог без опаски произвести операцию. Экономические интересы владельца животного учитываются в первую очередь — при любом вмешательстве ветеринара. Если рожающую самку невозможно спасти, то считается нормальным вырезать плод из еще дышащего материнского тела. От ветеринара никто и не потребует в таком случае ничего другого, кроме быстроты: он должен уверенными движениями вскрыть живот, отбросить в сторону вываливающиеся внутренности, обнажить матку, вскрыть и ее тоже, чтобы по возможности вытащить еще не родившегося детеныша живым из наружных оболочек плода. И все-таки для этой быстрой смертоносной операции найти оправдания легче, чем для многого другого. — — —

Можно предположить, что мы нравились Льену. Он определенно предпочитал наше общество всякому иному. По крайней мере, если его присутствие настоятельно требовалось, мы никогда не ждали его напрасно. Ио всякий раз получала свой порошок от желудочных колик, смешанный с истицином{92}, так своевременно, что, даже когда она объедалась влажной люцерной или росистым луговым клевером, разрыва кишок удавалось избежать. Правда, однажды ей было действительно худо, и Льену пришлось применить одно из своих быстродействующих средств: инъекцию, которая мгновенно принудила все слюнные железы к повышенной активности. После этого изо рта нашей кобылы начала — длинными нитями — стекать слюна; по звукам перестальтики можно было заключить, что поджелудочный и кишечный соки тоже излились в большом количестве и участвуют в восстановлении нарушенной деятельности пищеварительной системы.

Льен не очень часто приглашал нас сопровождать его во время визитов к животным. Такие приглашения имели лишь одну цель: чтобы мы и он лучше узнали друг друга. Льен, который неожиданно для себя привязался к нам, имел также в виду, что мы живем слишком одиноко, что для нас было бы неплохо познакомиться с какими-то людьми, хозяевами крестьянских хуторов. Он добился того, что многие крестьяне начали приглашать нас на домашние пирушки. (Такие обжираловки происходят в основном зимой: празднование Йоля обычно растягивается от Дня святого Николая до Дня Трех царей{93} и предоставляет богатые возможности, чтобы подвергнуть свой желудок чрезмерным испытаниям.) Эти крестьянские сборища, во время которых стол в «зале» буквально ломится под невообразимым количеством мясных блюд, нас с Тутайном не особенно радовали. Церемониал всякий раз состоял из обязательных элементов: суп, жаркое из ягненка, жаркое из свинины, домашняя птица, холодец, соленые огурцы, свекла, сыр, яблочный торт со взбитыми сливками, начальная молитва и зачитанный отрывок из Библии в конце. Реплики, медленно воспарявшие над редкостно неудобными, обитыми плюшем стульями, подпитывались недоброжелательными сплетнями. Самые почтенные крестьяне непрерывно озвучивали необходимость повышения урожайности и цен на сельскохозяйственные продукты. Деньги в этих благословенных жилищах имели дурной запах: впору было подумать, что они сгнивают здесь же, под половицами. Я вновь и вновь, при таких оказиях, наблюдал чванство, высокомерие, скупость, социальную несправедливость; лишь изредка — подлинное удовлетворение какого-нибудь крестьянина тем, что он занимается выбранным им самим делом… и доброту, которая приличествует всякому владыке животных. Тутайн, торговец лошадьми, все-таки всегда мог рассчитывать на признание со стороны сельских жителей; профессия же композитора настолько далека от их представлений, что они считали себя вправе ее презирать. Наши визиты к крестьянам вскоре прекратились, потому что мы не хотели платить за гостеприимство ответными приглашениями. Только Льен по-прежнему навещал нас, иногда — вместе с женой и сыном. Наши с ним разговоры всегда оставались удивительно деликатными по форме, полными речевых оборотов, создающих атмосферу доброжелательности. Льен искренне интересовался моими сочинениями, просил иногда, чтобы я ему что-то сыграл; но каждый раз говорил, что сам он лишен музыкальных способностей — во всяком случае, совершенно в этом плане не образован, — и потому, дескать, его суждения никакой ценности не имеют. Наша монашеская жизнь его удивляла; но он ни в чем нас не подозревал, просто считал это приятным исключением из общего правила.