Тень фараона - Сантьяго Мората

– Военачальник Нахтмин, мы полагаемся на вас!

Мне показалось, что отец обращается к нему слишком официально, но, возможно, причиной тому было мое присутствие. Я промолчал и покивал в знак согласия. Он удалился быстрым шагом. Я посмотрел на Эйе.

– Я могу полагаться на него?

– Как на меня самого.

– Хорошо. Больше я не стану задавать этот вопрос.

Оказавшись в доме своего отца, я думал об этой большой игре, о напряженности, царившей как на границе, так и в самом дворце, и почти не спал. Трудно было решить, где дела идут хуже.

На следующее утро я поспешил проверить, все ли готово к заседанию Совета, узнал, будут ли присутствовать все советники царицы, включая Эйе и визиря.

Формальные процедуры были опущены из‑за крайне серьезной ситуации. Сразу же приступили к обсуждению единственного вопроса, стоявшего на повестке дня.

Хотя многие уже знали о предложении хеттского царя, но, услышав его из уст писца, все присутствующие принялись гневно восклицать, а в течение всего Совета не смолкал злорадный шепот.

Царица выслушала предложение с невозмутимым видом, и когда наступила тишина и все взгляды обратились на нее, она поднялась, сохраняя достоинство и словно получая удовольствие от собственных замедленных движений, окинула взглядом лицемерных членов Совета. Пауза длилась вечность, но наконец царица заговорила:

– Я долго думала и возносила молитвы Атону, чтобы он озарил мою душу перед таким трудным решением. Наша страна в тяжелом положении. Наша армия слаба и неопытна. Противник превосходит нас и по численности солдат, и по количеству боевых колесниц. Армия хеттов лучше вооружена и подготовлена. Война станет роковой для нас, а я не могу допустить, чтобы страна покорилась силе. – Сделав долгую паузу, она снова обвела всех взглядом. – Поэтому, принося жертву своему народу и своему богу, я решила принять предложение мира.

Все заговорили одновременно, так слаженно, как будто репетировали, подобно детям, которые поют в саду, чтобы развлечь царицу, или жрецам на церемониях. Я поднял возмущенный голос против такой нелепости, сердясь сам на себя за то, что не предвидел этого.

Люди всегда охотно отдавали свои жизни за фараона, даже женщины и старики, но когда закончилось правление Эхнатона, народ ожидал, что новый фараон Семнехкара обратится к древним богам, в частности, к отвергнутому Эхнатоном Амону, однако царица осталась приверженницей Атона и настаивала на соблюдении свода правил, действующего в стране. Простой народ не замечал, каких огромных усилий стоили царице и Эйе попытки вернуть ситуацию, предшествующую противостоянию с Темными. Люди не осознавали этого, и, по их мнению, прежний фараон обратил в ничто наследие своего отца, совершая ошибочные действия в погоне за славой, бросая вызов богам, а та, что правит сейчас, продолжала его дело.

Не обладая силой своего мужа для того, чтобы укрепить новую религию, царица лишилась доверия народа, который не любил Нефертити, несмотря на ее обаяние. Дело было не в том, что она женщина, ведь память о царице Хатшепсут еще сохранялась в сердцах людей, а в действиях сторонников Амона, проникавших в каждую деревню даже в самых отдаленных уголках царства. Против этого практически невозможно было бороться, и в данный момент было бы весьма затруднительно подвигнуть военных на братоубийственную войну за царицу и за бога, в которого люди не верили. С другой стороны, разве от бога хеттов будет больше пользы? Кроме того, нельзя было допустить, чтобы захватчики ввели свои налоги, превышающие и так непомерные сборы, установленные сторонниками Амона.

Все это я понял моментально. Царица приняла государственное решение, решение во благо народа. Но в его основе лежало нечто еще более трагичное. Нефертити отдавала себя варвару, чтобы освободиться от Тута. Знал об этом только я, а Эйе догадывался.

Она терпеливо ждала, пока все голоса смолкнут. Еще одно слово обнаружило бы ее слабость, поэтому она развернулась и вышла.

Эйе нашел меня взглядом и сделал недвусмысленный жест: «Поддержи решение!»

От ревности я трясся, как лист, и вынужден был опереться на статую Аменхотепа III, обладавшего непомерно раздутой славой охотника и воина, и он, казалось, посмотрел на меня с упреком и недоверием.

Я удалился в дом своего отца и стал размышлять. Я понимал, что сделать уже ничего нельзя. Через неделю приедет будущий муж, фараон Египта и царь хеттов. Разумеется, это будет бескровное вторжение. Хетты тут же все возьмут в свои руки. Скорее всего, они будут править обеими странами из Египта, поскольку обожают здешнюю жизнь, роскошную и утонченную. Они принесут сюда своих богов, свое жестокое правосудие и варварские обычаи.

Я содрогнулся от стыда. Лучше война, разгром и достойная смерть, чем эта позорная пассивность. Понятно, что, поскольку я воин, моя смерть не будет иметь ни для кого большого значения, а с этих пор она не имела значения и для меня самого.

Но, в конце концов, я ведь просто слуга и ничего не могу поделать, кроме как исполнять приказы своей царицы и оставить размышления.

В эту ночь я переспал с одной служанкой. Когда я ей это предложил, она пришла с удовольствием, но на самом деле это не я взял ее с яростью неукротимого быка, моей душой владел безумный дух ревности, пока я не извергся в эту девушку, нечаянно причинив ей боль.

Когда ко мне вернулся разум и я увидел, что бедная девушка из гордости сдерживает слезы, я совсем расклеился. Едва сумел пролепетать извинения. Я хотел сделать ей щедрый подарок, но она сомневалась, стоит ли его брать. Думаю, ей хотелось и обогатиться, и получить удовлетворение, выдав меня судьям – приверженцам Амона, а потом смотреть, как меня будут публично наказывать. В конце концов она, стиснув зубы, приняла мой дар.

Я уснул на том же самом ложе, парализованный стыдом. Стыдом и за себя, и за мою царицу. Я спрашивал себя, в какой момент все начало меняться, грустил о милом детстве и получал наслаждение от этой грусти, пока меня еще не позвали на Совет, где я должен был присутствовать при заключении этого постыдного договора. А еще я возносил молитвы, чтобы вчерашний вечер оказался дурным сном.

У меня даже не было сил поесть, я так и оставался на ложе со сбитыми простынями, нечистыми от моего стыда. Ведь я всегда поклонялся женщинам и никогда не хотел никого из них обидеть, но то и дело причинял им боль. Начиная с Нефертити и заканчивая доброй Мерит, относившейся ко мне с такой же нежностью, что и ее родители, и не заслуживающей равнодушия, и ее сестрой Анхесен, которая из‑за моей нетактичности и неумения себя вести назло мне губила себя.

А теперь еще вот эта девушка, чья вина была лишь в том, что она хотела подарить удовольствие господину, которому ничего не была должна.

Я не один раз проклял свою непомерную гордость, всегда сбивавшую меня с толку. Прежде по глупости, а сейчас из‑за дурацкого чувства превосходства, которое я ощущал только оттого, что под моим началом находились великолепные воины.