Путешествие в Агарту - Абель Поссе

Этот скандал напугал меня. Нежные и хрупкие танцовщицы могли оказаться и оказались теперь двумя шанхайскими проститутками, дерущимися из-за сутенера или в драке прикрывающими лесбийское влечение.

Я вмешался и оттащил более слабую, которая пыталась укусить меня за руку. Обнаженная гостья смеялась, встав коленями на циновку.

Ярость моей возлюбленной перешла в любовные стоны, и я лег на нее. Она обняла меня с такой же силой, с какой только что выражала свою ненависть. Гостья подобралась к нам, как кошка, и принялась слизывать кровь с царапин своей подруги-врагини.

Должен признать, что все это постыдно. Но я не в силах противиться чарам этих тулп, которые завладели моим временем. Это похоже на сцены театра Кабуки с обнаженными актерами, играющими в полутьме при свете масляной лампы.

Три ночи они не приходили, а потом вернулись, когда я уже уснул.

Избегая насилия и треволнений, мы затеяли игру втроем. Они зажгли палочки, пахнущие индийскими благовониями.

Старшая, «гостья», села на циновку, сдвинув бедра, и белым костяным гребнем принялась расчесывать волосы себе и моей возлюбленной. Она принесла с собой термос и, словно исполняя некий ритуал, наполнила три керамические чашки, которые мы осушили. В течение долгой ночи она несколько раз повторила эту церемонию.

Началось удивительное путешествие. Они умело дозировали ласки. Это была цепочка вечно меняющихся ритмов и схождений. Обезумев от наслаждения, мы катались, обнявшись, под теплым покровом звездной ночи.

Старшая кхадома, «захватчица», верховодила, но в свой черед и она оказывалась поверженной, покоренная моей мужской властью и любовным пылом, слившимися воедино. Мы по очереди становились то победителями, то побежденными. Побежденный наслаждается попеременно (я бы сказал, диалектически), то беря верх, то полностью отдаваясь на волю двух других тел. В это время происходит нечто, напоминающее жертвоприношение Тшед, которое я наблюдал в монастыре Мендонг-Гомпа. Здесь есть доля каннибализма и саморазрушения, но завершается все экстазом, финальным освобождением.

Всякий раз, когда буря чувственности стихает, жрица садится на коленях на циновку и принимается расчесывать свои прямые черные волосы. Хотя она ни разу не ответила на мои англоязычные вопросы, как будто слова несут опасность для наших игр, я не сомневаюсь в ее бирманском происхождении. Она разливает ритуальный чай, горячий и очень ароматный.

Они вдвоем своими мудрыми движениями массировали мне спину. Я уснул как обычно. Но не смог проснуться, чтобы возобновить игру. Сейчас, когда я пишу о вчерашних событиях, мне кажется, они сделали так, чтобы сон и бодрствование слились для меня в одно.

Все было очень ярким, невероятным, а порой драматическим. Вместе с Кармен я поднялся по лестнице в гостиничку на Фридрихштрассе. Был тот самый день. После ужина с белым рейнским вином. Моя первая встреча с этой темноволосой женщиной, в которой было что-то цыганское, женщиной, пришедшей из солнечного мира, где правили иные силы. Наши объятия, вкус ее дыхания, ее цветок, ее обнаженные смуглые плечи при свете ночного Берлина. (Не знаю, кого я обнимал тогда на самом деле, или же действительно вновь обрел во сне Кармен Хименес Лорку…) Я вновь пережил, как запоздалое откровение, настоящую любовь, которую испытывал к ней в ту ночь и несколько последующих ночей, когда мы зачали Альберта.

Я не мог позволить себе любить. Меня ждала высшая, неотвратимая миссия. Она не сумела этого понять.

Потом я, кажется, кричал в тоске, и кхадомы окружили меня, согревая удивительным теплом своего тела. Я оказался вместе с Кармен в бургосской гостинице «Кондестабль», где никогда в жизни не был. Обстановку я помню по фотографиям, которые прислали мне агенты нашей внешней разведки. На той самой зловещей кровати я обнимал Кармен. Обнимал ее остывшее тело. Мне казалось, что только ее длинные черные волосы остались живы. И я стал целовать их, объятый тоской. Я прижался к холодным губам на посиневшем лице с полицейского снимка. Я ласкал языком ужасный шрам на шее. Кусал шелковую ленту, врезавшуюся в чудесную кожу. Я попытался войти в ее окоченевшее тело и изо всех сил сжал в объятиях, словно запоздало желая вернуть ей утраченное тепло.

Как будто встав на ее место, я испытал сексуальное наслаждение, которое доставлял ей сам своим членом. А потом, словно прогоняя мои страхи, материнские руки легли мне на лоб, освежая и умиротворяя, как в детстве, когда я болел в далеком Нагольде. Я в слезах поблагодарил за это неожиданное проявление любви. Чистой, давно утраченной материнской любви.

Я не помню, были ли у меня оргазмы. В том долгом странствии, которое я, несмотря на свои ограниченные возможности, пытаюсь описать, не было ни времени, ни кульминаций.

Мне сейчас вспоминаются слова профессора Хильшера: «Сексуальность для них не сводится к размножению или наслаждению. Они умеют направлять ее к центральным областям бытия. Они верят или знают, что с помощью сексуальности можно достичь преображения и привести в действие определенные участки или точки личности, которые они называют чакрами».

Наверняка я кричал, в страхе обливался холодным потом. Были ли они тогда рядом? Я помню лишь охвативший меня невыразимый ужас.

Я не могу долго говорить об этом. Если я и пишу, то только потому, что чувствую здесь нечто, выходящее за рамки моего понимания, ускользающее из-под моего контроля, и это нечто кажется мне более опасной ошибкой, чем история с Кэтти Кауфман.

Кажется, на какое-то мгновение я превратился в Роберта Вуда, но при этом оказался на берегу той самой реки, о которой так скучаю. Это был Некар в самый разгар лета. У нас в Швабии оно не приходит, а разражается, как гроза, принося с собой шмелей, жаркие полдни, запах забродившего сидра. Первый сексуальный опыт Вуд переживает с моей соседкой Карин. Возбуждение и чудо обнаженного тела едва не обрывают удовольствие раньше времени. Вуд приносит клятву, отрезав у Карин золотой локон, и они оба поправляют одежду. Вдали среди платанов виднеется Башня Гёльдерлина, где поэт прожил тридцать четыре года, впав в неизбежное безумие.

Сегодня я внимательно изучил свое отражение в зеркале. Я похудел. Кажется, появились новые морщины, наверняка из-за сухости воздуха.

У меня странное чувство, будто я уже не тот, что был раньше. Я провел три дня, практически не вставая с лежанки. Засыпал я поздно, дожидаясь кхадом, которые не приходили.

Вчера я ходил (это единственное мое занятие) к сернистым источникам и дремал там, среди теплых водных потоков.

Сегодня утром я предпринял несколько слабых попыток призвать себя к дисциплине: я просмотрел бумаги, пролистал карты, вычеркнул три дня в начерченной мною хронологической таблице. Фланелевой тряпочкой натер до блеска секстант. Отметки и точная нумерация на нем могли бы, если бы я того захотел, со всей точностью сказать мне, в какой точке мира я нахожусь. Но я убрал его.

Разум уступает. Моя стальная воля сдает свои позиции. Внутренний голос предостерегает меня. Но мне не хватает силы воли, и я снова вытягиваюсь на циновке и устремляю взгляд в синее небо, где время от времени пролетает какая-нибудь птица из долины.