Человеческая комедия - Уильям Сароян

Конечно, я по тебе скучаю и думаю о тебе все время. Мне здесь неплохо, и хотя я никогда не признавал войну – я знаю, что всякая война – это безумие, даже когда она необходима, – я горжусь, что служу своей стране: ведь это я служу Итаке, нашему дому и всем Маколеям. Мои враги – не люди, люди не могут быть мне врагами. Кто бы эти люди ни были, какой бы ни был у них цвет кожи, каким бы ложным кумирам они ни поклонялись, они не могут быть моими врагами: ведь они так похожи на меня самого. Моя вражда не к ним, а к тому звериному началу, которое я должен уничтожить прежде всего в себе самом.

Я не чувствую себя героем. На геройство я не способен. Во мне нет ненависти. Я даже не могу сказать, что стал патриотом: я всегда любил свою страну, свой народ, наш город, мой дом и мою семью. Я бы предпочел не быть солдатом. Я бы предпочел, чтобы не было войны. Но раз уж я в армии и раз идет война, я решил быть хорошим солдатом. Не знаю, что меня ждет, но, что бы там ни было, я ко всему готов. Мне очень страшно – тебе я могу это сказать, – но я знаю: когда настанет время, я сделаю все, чего требует мой долг, а может, и немножко больше. И поверь, я буду повиноваться только приказу совести. Со мной ребята со всех концов Америки, из тысяч и тысяч таких городов, как Итака. Меня могут убить на войне. Я должен тебе прямо сказать: мне бы этого вовсе не хотелось. Больше всего на свете я хотел бы вернуться в Итаку и прожить много лет с тобой, матерью, сестрой и братишкой. Я хотел бы вернуться ради Мэри, ради моего будущего дома и семьи. Очень может быть, что нас скоро отправят на фронт. Никто не знает, где этот фронт, но говорят, что нас скоро отправят. Поэтому, может, я долго не смогу тебе писать. Надеюсь, я все-таки тебе еще напишу. Если же нет, не думай, что ты меня потерял. Не верь, что меня больше нет. Не позволяй другим в это поверить. Я подружился здесь с одним сиротой-подкидышем – странно, что из всех ребят я тут подружился именно с ним. Его зовут Тоби Джордж. Я рассказал ему про Итаку и про нашу семью. Когда-нибудь я привезу его с собой в Итаку. Не горюй, когда будешь читать это письмо. Я рад, что из всех Маколеев пошел на войну именно я; было бы жаль и неправильно, если бы выбор пал на тебя.

В письме я могу сказать то, чего не сумел бы выразить словами. Ты самый лучший из Маколеев. Ты и должен остаться самым лучшим. Ничто не должно тебе помешать. Сейчас тебе четырнадцать лет, но ты должен дожить до двадцати, а потом до тридцати, и сорока, и пятидесяти, и шестидесяти. Ты должен прожить всю жизнь до самого конца. Я верю, что так и будет. Я всегда буду с тобой. Ты ведь то, за что мы сражаемся в этой войне. Да, ты – мой брат. Я не мог бы сказать тебе это, если бы ты был рядом. Ты бросился бы на меня и стал бы меня тузить и обозвал бы меня балдой, а между тем все, что я говорю, – чистая правда. Я напишу твое имя, чтобы ты помнил: Гомер Маколей. Вот кто ты. Я очень по тебе скучаю. Не могу дождаться, когда увижу тебя снова. Когда мы встретимся, я дам тебе положить меня на обе лопатки, тут же, в гостиной, на глазах у мамы, и Бесс, и Улисса, а может быть, даже и у Мэри. Так и быть, делай на радостях что хочешь.

Будь счастлив. Пока. Твой брат Маркус».

Читая письмо, рассыльный сел. Он читал очень медленно, у него то и дело подступал комок к горлу и сжималось сердце – так же, как тогда, в доме у мексиканки, и ночью, когда он плакал, проезжая на велосипеде по улицам Итаки. Он встал. Руки его дрожали. Закусив губу, он поглядел на старого телеграфиста – тот был растроган письмом не меньше Гомера. Мальчик сказал еле слышно:

– Если брата убьют на этой дурацкой войне, плевать мне тогда на весь свет. Будь он проклят навеки. И не желаю я тогда быть хорошим. Я буду самым гадким на свете, самым гадким, самым гадким…

Голос его прервался, и он заплакал. Подбежав к чуланчику за стеллажом реле, он снял форму и надел пиджак. Даже не одернув его, он выбежал из конторы.

Старый телеграфист долго сидел неподвижно. В комнате было очень тихо; наконец он встряхнулся, допил виски, встал и огляделся вокруг.

Узор жизни в Итаке, как и узор человеческой жизни во всем мире, вился на первый взгляд бессмысленно и путано, но, по мере того как дни и ночи выстраивались в месяцы и годы, узор этот приобретал красоту и стройность. Линии, выражавшие уродство, скрашивались благородными линиями милосердия. Силы жестокости смягчались более могучими силами великодушия. Зловещие краски кривды гасли под яркими цветами правды и в своем сочетании составляли оттенок даже более привлекательный, нежели резкое сияние обнаженной правды.

Много раз слышался треск телеграфного аппарата, мистер Гроген садился за пишущую машинку и выстукивал послания любви и надежды, горя и смерти, – послания, которые вселенная посылала своим детям: «Еду домой», «Поздравляю с днем рождения», «Военное министерство с прискорбием извещает, что ваш сын…», «Встречай на Тихоокеанском южном вокзале», «Целую», «У меня все благополучно», «Благослови тебя Бог». Сколько таких посланий разносил Гомер Маколей!

В гостиной дома Маколеев перебирали струны арфы и разговаривали словами песни. Солдаты уходили все дальше и дальше, по суше, по воде и по воздуху, в новые страны, к новым дням, к новым ночам, к новым привалам, к новым и непривычным ощущениям; жизнь их была наполнена невообразимым грохотом, неведомыми прежде страданиями, нечеловеческими опасностями. Лица живущих менялись, хоть и едва заметно, – лицо Маркуса, Тоби, Гомера, Спенглера, Грогена, миссис Маколей, Улисса, Дианы, Агги, Лайонеля, Бесс, Мэри, девушки в меблированных комнатах «Святая обитель», Розали Симмс-Пибити, мистера Ары, его сына Джона, Большого Криса, мисс Хикс и даже Заводного человека.

Товарный поезд продолжал свой путь, и негр все так же перегибался через борт платформы. Суслик выглядывал из норы. Абрикосы на дереве мистера Гендерсона покрылись солнечной позолотой, так же как и веснушчатые носы мальчишек, приходивших их красть. Наседка продолжала разгуливать со своим цыплячьим потомством. Улисс все так же смотрел на мир широко открытыми глазами. Нога у Гомера зажила, и он больше не хромал. В Итаке настала Пасха. Прошла Пасхальная неделя, и настало новое воскресенье, а за ним еще одно, и еще, и еще, и еще.

В это воскресенье все Маколеи Итаки сидели в пресвитерианской церкви Итаки. Улисс сидел в притворе. По какой-то религиозной случайности прямо перед ним сидел человек с лысой головой. Она приковывала взгляд: сама форма ее заслуживала изучения – голова была очень похожа на яйцо. Полдюжины волосков, выросших на этой лысине одиноким островком, красовались вызывающе и бесстыдно. Складка, разделявшая голову пополам, подобно тому, как экватор перепоясывает Землю, была чудом творения. Лысая голова казалась Улиссу просто совершенством.

Преподобный Холли и его паства были поглощены благочестивой словесной дуэлью на евангельскую тему. Сперва читал стих преподобный Холли, а потом его паства отвечала ему единодушным приглушенным хором.

– «Увидев народ, – читал нараспев преподобный Холли, – Он взошел на гору, и, когда сел, приступили к Нему ученики Его».

– «И Он, – ответствовала паства, – отверзши уста Свои, учил их, говоря: