Любовь фрау Клейст - Ирина Муравьева

К дому подъехал школьный автобус, и два мальчика — семи и одиннадцати лет — с очень похожими черноглазыми лицами выпрыгнули из него, толкнули калитку и звонко, бессмысленно разговаривая о чем-то, направились к дому.

Полина быстро ушла на кухню, унося с собой ведро, а он встал и достал из стенного шкафа большое полотенце. Набросив его себе на голову и вытирая лицо, он открыл мальчикам дверь, и они, ничего не заметив, прошли мимо, задели его полураскрытыми, пахнущими школой рюкзачками и, не прерывая бессмысленного и звонкого разговора, начатого в автобусе, наполнили их уже мертвую жизнь своей этой детской крикливою радостью.

* * *

Когда-то, в начале их жизни, был остров. Они оставляли машину у моста и по мелкой воде брели к своему заповедному дому.

Весь остров краснел от шиповника. Белые лебеди с воспаленно-розовыми от солнца клювами плескались у берега, потом стряхивали зеленые капли и тихо скользили по блещущей глади.

Остров был маленьким, поросшим густым непролазным кустарником, и там, в этой чаще, был спрятан их дом. Над ним было небо, где вспыхивал белый большой самолет, единственный их и невольный свидетель, который летал очень низко, так низко, что даже слегка было видно пилота.

Один раз на остров забрела веселая старуха с большой мохнатой собакой. Собака с восторгом бросалась за палкой и бурно дышала худыми боками. Другой раз они обнаружили на берегу лилово-загорелого, толстого, с узкими глазами нудиста, неподвижно сидящего на плоском белом камне, как древнее ассирийское божество. Увидев их, он гордо встал и гордо пошел по блестящей воде, неся на вытянутых руках огромный, раздутый, лиловый живот с простодушным детородным органом, вошел в серебристую тень от осоки, присел и поплыл, так что круглый затылок с прилизанным пухом стал сразу похож на резиновый мяч.

Но чаще всего они были одни. Весь остров был их с его небом и морем, и здесь никому до них не было дела.

Они были частью спокойной природы, такой же, как лебеди, красный шиповник, болотце с нагретой и скользкой травою, которая терпко скисала от солнца, и в ней иногда застревали стрекозы.

Андрей засыпал, а она уходила купаться. Спина еще ныла, и руки горели, и грудь была твердой и тоже горела; она погружалась в прозрачную воду с разлетевшимися во все стороны мальками, отталкивалась от илистого дна и долго плыла — одиноко, свободно, как будто бы и не плыла, а летела.

Тогда было так хорошо, что всякий раз, возвращаясь к машине, Даша начинала мучиться страхом, что это конец. Она повторяла Андрею, что так должен выглядеть рай, но никогда не договаривала того, что приходило ей в голову: в раю не живут, из него выгоняют.

И Нина, зачатая здесь же, под небом, широко разостлавшим свою голубизну, внутри лиственного звона и океанского шума, которые сливались, закручиваясь в один очень сложный, сияющий звук, — и Нина была подтверждением рая. Они покидали его не пустыми.

Визит к психологу закончился плохо: Нина проплакала всю обратную дорогу. Ни Юра, ни Даша не знали, о чем она разговаривала с высокой веснушчатой женщиной, которая неожиданно вызвала у Даши почти отвращение своей глянцевой и очень бледной, подвижной шеей, не идущей к ее хитрому, румяному и, несмотря на все старания казаться участливым, равнодушному лицу.

Как только она повела Нину к себе в кабинет и Нина пошла, ссутулившись, обреченно оглянувшись на родителей, покорно и одновременно вызывающе — потому что выражение ее худенькой напрягшейся спины было и покорным, и вызывающим одновременно, — Даша поняла, что не нужно было приходить сюда, не нужно было добиваться именно этой, считавшейся очень знаменитой докторши, потому что все, что случилось с Ниной, должно было случиться.

Разговор за закрытыми дверями продолжался чуть больше получаса. Нина вернулась с пылающими щеками и брезгливым ртом. В машине она разрыдалась. Съехали на обочину, остановились.

— Пойдем погуляем, — сказал Юра.

Она замотала головой, давясь слезами.

— Ты хочешь домой? — спросил Юра.

— Ты нас довези и езжай на работу, — резко сказала Даша. — Она ляжет спать, и я тоже.

Как ни странно, он подчинился, и Даша — без всякого стука, бледная, с закушенной нижней губой — вошла в Нинину комнату.

— Послушай! — И Дашу качнуло, как будто под ней была палуба. — Чего ты решила добиться? Чтоб мы с папой умерли, что ли?

Нина испуганно обернулась.

— Чего ты решила добиться? — тихо повторила Даша, сжав виски руками. — Я не знаю, отчего ты плачешь, отчего ты перестала есть, что с тобой. Я ничего не знаю. Но я чувствую, что тебя что-то мучает, и мне кажется, что ты могла бы довериться мне или папе…

— Довериться папе? — звонко спросила Нина. — Нет, я не могла бы довериться папе.

— А мне?

— Но ты ведь не скажешь мне правду.

— Какую? Скажу! — У Даши потемнело в глазах.

— Ведь я поняла еще раньше! — забормотала Нина. — Еще до того, как они мне сказали. На свадьбе все было заметно! И как ты смотрела, и как ты стояла…

— Куда я смотрела?

— Куда? Ты смотрела на них! И Джина сказала: «Смотри! Твоя мама все время смотрит на мою!» Она сказала: «Твоя мама смотрит на мою, потому что мой папа был ее бойфрендом!»

Даша вдруг ощутила вокруг себя пустоту, в которую быстро, как в воронку, втягивалось все, что имело для нее хоть какой-то смысл. Все исчезало: она, ее дочка, их жизнь, небо, воздух. Хотелось лечь на пол и долго кричать, но пол расползался, ноги утопали в пустоте.

— Ну, что ты так смотришь? — кричала Нина, и Даша по ее покрасневшему лицу понимала, что она кричит, но не слышала крика. — Она ведь сказала мне правду! И Соня сказала! Им мама сказала, их мама. Что он был твой бойфренд. Ведь это же правда!

— Им мама сказала? — громко повторила Даша. — Когда же она им сказала?

— Не знаю! Она им всегда говорила! Скажи мне, что это неправда!

…

сказать ей, что это неправда? Она не поверит. Все это должно было с нами случиться.

— Сначала я думала, что это сплетни, — быстро и горячо заговорила Нина. — Ведь ты любишь папу? Ведь ты его любишь? Ведь вы же с ним вместе?

…

сейчас я скажу: «Разумеется, сплетни». Сейчас я солгу ей, она не узнает.

— Зачем ты молчишь? — торопилась Нина. — Когда ты молчишь и так смотришь, я просто не знаю! А вдруг это правда? Ведь правда совсем не должна быть приятной!

— Да, доченька, все это правда.

И тут наступило родное, в глубоких, прерывистых «ма-а-а-ам» рыдание, под звуки которого все возвращалось: окно, небо, воздух.

На фоне неба, в котором моргали и с болью и страхом смотрели вниз звезды, стояла Нина, прижавшись всем телом к стеклу, и рыдала.