Зигмунд Фрейд - Давид Мессер

Тут же утратив всякий интерес к искусству, он повернулся к Зигмунду:

– Вы мой спаситель! Вы должны оказать мне честь! Я вас не отпущу, пока вы не отобедаете у нас дома!

Для пущей убедительности серьезности своих намерений он выловил за рукав жену и подтащил ее к себе поближе, чтобы та заодно наконец-то представилась.

– Прошу, не откажите мне! – попросил он Зигмунда и приветственно кивнул Дэвиду, который уже начал испытывать по поводу всего происходящего определенное беспокойство и незаметно подошел к старику Сергей Сергеевич весело окинул взглядом двух джентльменов и, не дав им опомниться, властно приказал одному из охранников:

– Позвони Петру! Пусть подгонит лимузин, а то в этом Майбахе места нет!

Он широко улыбнулся своим «новым друзьям», недоуменное молчание которых означало для него «полное согласие».

– Это у нас семейное! – гордо повторил Сергей Сергеевич, по-хозяйски развалившись на длинном сиденье лимузина в окружении жены и Натальи Олеговны. На противоположной стороне, внимательно слушая историю русского богача, расположились Зигмунд и Дэвид. Зигмунд слушал с неподдельным интересом, тогда как Дэвид постоянно отвлекался на тревожащие его мысли, не забывая при этом изображать интерес к рассказу бизнесмена.

– Мой прадед, Сергей Панкеев, был из очень богатой семьи, имевшей роскошное имение под Одессой, на Черном море. В шесть лет он вдруг стал страшно богохульствовать. Называл Бога свиньей, собакой, сравнивал с другими животными… А когда он однажды увидел на улице три кучки дерьма, то у него возникли неприятные ассоциации со Святой Троицей, и он с тревогой начал искать четвертую, чтобы разрушить эти намеки. Его жизнь превратилась в кошмар. Он мучился сквернословием и богохульством долгие годы, до тех пор пока как-то не отправился в Австрию, кажется в Вену. Там он встретился с одним врачом, о гениальности которого ходило множество слухов. Тот врач действительно очень помог прадеду, буквально спас его от жалкого существования… Он сказал моему прадеду, что у него было что-то не так с нервами на почве детской травмы. Что-то, связанное со страхом волков. Он даже назвал моего прадеда волчьим человеком. Моему прадеду так понравилось объяснение врача, что он и сам, отвечая на телефонные звонки, говорил: «Волчий человек слушает!»… Представляете?!

Эмоционально размахивая руками, Сергей Сергеевич с волнением посмотрел на сидевших по бокам женщин.

– Я помню, как Серж Панкеев после первого же сеанса признался мне в следующем психологическом переносе. Этот еврейский жулик хотел бы «использовать меня сзади и испражниться мне на голову», – с лукавой усмешкой тихо поделился Зигмунд с Дэвидом собственными воспоминаниями о «волчьем человеке», пока его правнук искал сочувствия у женщин.

– Мой прадед вернулся в Россию другим человеком! – продолжил рассказывать свою биографию Сергей Сергеевич. – Но вскоре случилась Октябрьская революция, а через год в Одессу вошли австрийские войска. Дела шли плохо, даже чудовищно. Их имение было разорено, поэтому прадед покинул Россию и вернулся в Европу, оставив мою прабабку с ребенком на руках… Она была простой крестьянской девушкой. Мой прадед заметил ее, прогуливаясь у пруда. Она стояла на коленях с оттопыренными ягодицами у воды и стирала белье. Ее вид так возбудил его, что, даже не видя ее лица, он тут же возжелал ее с неодолимой силой. Через девять месяцев после той встречи появился на свет мой дед… От своего отца он унаследовал болезненную тягу к богохульству и страсть к ругательству, которые показались так созвучны духу того времени. Его святотатство стало лучшим примером воинствующего атеизма, а свой скверный язык он очень умело направил против врагов социализма. Новые вожди быстро обратили на него внимание. Им импонировали его прямота и бесстрашие, с которыми он клеймил врагов. Мой дед довольно скоро оказался у власти. Соратники ставили его в пример другим, но никто из них даже не догадывался, как, на самом деле, мой дед боялся своего языка. И вот однажды судьба послала ему самое страшное испытание. Его вызвал сам товарищ Сталин. Узнав об этом, мой дед не спал всю ночь, прося прощения перед Господом и взывая Его дать ему силы, чтобы ничего не ляпнуть перед Отцом народов. Когда же он предстал перед великим Вождем, то трясся как осиновый лист. Он спасся благодаря моей бабке. Она была женщиной набожной, но недалекой, и как ни странно именно она надоумила его, как справиться с грешным соблазном. Она дала ему две швейные иголки, которые он, стоя перед Вождем, незаметно вгонял себе под ногти пальцев, скорчившись от боли и прикусив язык. Товарищу Сталину, не догадывающемуся о мучительной, внутренней борьбе и самоистязании моего деда, такое раболепное, страдальческое почитание, с каким простой смертный выслушивал его речь, очень понравилось. Он похвалил моего деда за преданность общему делу и отпустил. Дед вернулся домой поседевшим на всю голову. Но этим он не только спас свою жизнь, но и обеспечил дальнейшее привилегированное существование всей своей семье. Хотя была одна досадная вещь… Его сын, мой отец, унаследовал от него тот же самый порок, как проклятие, тянувшееся от «волчьего человека». К счастью для отца, в школе все его злословие было направлено против детей врагов народа, поэтому ему это скорее вменялось в заслугу, как похвальная сознательность, а не как повод для порицания. Когда же он стал коммунистом и вошел в правящие ряды Коммунистической партии, то его злостный язык пригодился как минимум дважды. Сначала во время разоблачения культа личности Сталина под председательством товарища Хрущева, потом во времена безжалостной критики курса самого Хрущева при захвате власти товарищем Брежневым. Члены Политбюро видели в моем отце правильные задатки и возлагали на него большие надежды. Правда, однажды у отца произошел-таки прокол, который удалось замять только благодаря связям деда. Все списали на «неопытность и молодость», ставшими причинами «опрометчивой шутки» в адрес всеми любимого генерального секретаря, товарища Брежнева. И хотя поговаривали, что сам товарищ Брежнев отнесся к «остроте» моего отца с юмором, но от греха подальше «болтливого юнца» перевели в министерство легкой промышленности. Там его «особенность» оказалась весьма кстати…

Моя же жизнь поначалу складывалась трудно. Я оказался менее адаптированным к реалиям, чем мой дед и отец. Мое сквернословие и проклятия были адресованы советскому строю. Отца часто вызывали в школу, и он «не стеснялся» «срываться» на меня при директоре и учителях, я, в свою очередь, материл в ответ учение Маркса, Энгельса и Ленина, чем еще больше приводил в «бешенство» отца. Школьная комиссия шокировано наблюдала за такими бурными классовыми разногласиями в нашей семье. И только из уважения к моему отцу и деду меня не выгоняли из школы. Им было невдомек, что отец чувствовал вину за «дурную наследсвенноть», и весь этот «концерт» он устраивал, чтобы защитить меня. Дома же он становился ко мне привычно ласковым и добрым. Он умолял меня «постараться быть в одном русле с ним», чтобы никто из «этих чертовых школьных советов, администраций и номенклатуры» не смог ко мне привязаться. Я обещал ему, но каждый раз «язык мой – враг мой», как проклятый поворачивался против советской власти. В итоге меня хотели исключить из пионерской организации и предупредили, что о комсомоле я могу забыть, а стать коммунистом, как мои предки, могу и вовсе не мечтать. Мой ответный мат на их «угрозы» вызывал у меня чувство глубокого удовлетворения. Казалось, моя жизнь была загублена, но тут Советский Союз дал крен. По стране уверенно шагали перестройка и гласность. Новые приспособленцы без моего ведома зачислили меня в ряды борцов за свободу против ненавистного советского строя. Я быстро приобрел авторитет, который выгодно конвертировал в предпринимательскую деятельность. К тому же настали годы беспредела в девяностые, поэтому мой стиль разговора в бизнесе был общепринят и крайне убедителен. Но когда бизнес из криминального превратился в современный бизнес с «цивилизованным» лицом, то мне при всей моей хватке и связях стало все сложнее и сложнее показываться на людях и вести с ними дела… Но теперь… после того, что вы сделали!