Четыре с лишним года - Олег Рябов

У меня ещё оставалась обширная программа невыполненных мероприятий по Парижу, которые я мог осуществить и один, без Лизы. Но накопились и вопросы, которые хотелось обсудить с парижанином.

Например, я не мог понять: отчего так неряшливо и небрежно одеваются парижанки. Если ты видишь шикарную красивую женщину, то это – или туристка, или проститутка. Настоящие парижанки стояли в очередях в лавочках, не освободившись от бигудей, с полуспущенными чулками, не вынимая сигарет изо рта. Они вели себя в обществе, на улице так же, как дома: обыденно, не приукрашивая свой внешний вид и манеры.

Теперь, без Лизы, мне не с кем было это обсудить.

Теперь, без Лизы, я развлекал себя сам. Я открывал газету «Русская мысль» и сам определял свои интересы.

Как-то раз мне даже повезло и я таким образом попал в какую-то «Русскую тургеневскую библиотеку» на встречу с Сергеем Сергеевичем Аверинцевым. Сначала он доходчиво и подробно объяснял, чем отличалось мировоззрение средневекового человека от современного. Потом искусственно внятно и не торопясь читал свои стихи, предупредив, что он писал их от имени средневекового схоластика.

После выступления мы с ним познакомились.

Пили чай в уютном гостевом зальчике. Сергей Сергеевич рассказывал о существовании замечательной книги русского масона Жеребцова, участника заговора против Павла I. Книга называлась «История цивилизации в России», вышла она в Париже на французском языке в начале XIX века. В отличие от тургеневской «Россия и русские», написанной и напечатанной в то же время в Париже, она не переводилась на русский язык ни при царе, ни в советское время: слишком одиозна, апокрифична и неудобна для любого русского режима.

С Аверенцевым было легко – он не умничал и не принижал своего образовательного уровня, и осталось ощущение, что я общался с чем-то неземным, воздушным и очень глубоким.

Я в очередной раз, теперь уже в одиночестве, решил посетить Лувр. Первый раз был неудачным: «Мона Лиза», этот мировой шедевр, был заряжен настолько негативно по отношению ко мне, что я почувствовал себя плохо и мне пришлось срочно покинуть музей. Я дал себе слово – никогда больше к этому полотну не возвращаться.

Моё второе посещение Лувра привело к знакомству, без которого не был бы написан этот рассказ.

Выстояв очередь и спустившись в «пирамиду», я выбрал себе новый маршрут для экскурсии и спокойно подошёл к входному эскалатору. Тут меня рукой задержал молодой человек не старше двадцати лет, с напуганными круглыми глазами, кудрявенький, и что-то заговорил. Я по-хамски отмахнулся от него со словами: «Я ни хрена не понимаю!» На что получил невероятную скороговорку, произнесённую без малейшего акцента и на одном дыхании, как из пулемёта: «Тыничегонепонимаешьзатоявсёхорошопонимаюсполиэтиленовымпакетомпроходитьвзалнельзя

илизасуньегозапазухуилисдайеговраздевалку!!!»

Я вылупился на него, ошарашенный, и, засунув пакет за пазуху, прошёл в зал.

Мы познакомились с ним случайно вечером этого же дня на улице. Его звали Жак, по-русски – Яша. Родители – художники. Они эмигрировали во Францию всей семьёй пять лет назад, а устроили его работать в Лувр по блату какие-то дальние родственники. Он ведь даже школу не закончил. Жаку не хватало вполне определённого личного общения с соотечественником, и он вызвался съездить со мной на следующий день на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, которое, по его словам, знал как свои пять пальцев.

Я был ему признателен. На кладбище меня интересовали несколько точек, и найти их самостоятельно я никогда бы не смог. В благодарность я даже купил с вечера бутылку хорошего вина, чтобы мы с Жаком могли её по русскому обычаю выпить на могилке любимого мною Ивана Алексеевича Бунина.

Проснувшись ни свет ни заря (договорились с Жаком встретиться на Лионском вокзале рано), я просто забыл, что на улице меня встретит мой отставной сутенёр Люка. Я столкнулся с ним, выскочив из гостиницы, и он тут же начал мне что-то говорить тихим хорошо поставленным голосом. Мелочи в карманах не было ни франка. А он уже уверенно протягивал руку. От неожиданности я сунул ему приготовленную для Жака бутылку. Люка вынул её из пакета и, внимательно разглядев, поднял на меня открытые глаза и рот.

Мне было некогда.

На кладбище я увидел всё, что хотел. Бутылку я купил новую, и мы распили её на могиле моего Бунина. Тут Жак стал читать стихи:

«– Дай мне, бабка, зелий приворотных,

Сердцу песен прежних, беззаботных,

Отдыха глазам.

– Милый внучек, рада б, да не в силах:

Зелья те цветут не по лесам,

А в сырых могилах».

– Это – что? Твоё? – спросил я.

– Это Бунин, Иван Алексеевич, – ответил Жак.

В ответ, не очень хорошо понимая – уместно ли это, я стал читать свои стихи.

– Это чьи стихи? – спросил Жак.

– Мои.

– Читай ещё.

Я читал ещё.

Вдруг Жак задумчиво и тихо произнёс:

– Подари мне. Я хочу выучить их. Я буду читать их.

В гостинице, в номере, в рюкзаке у меня была тоненькая книжечка моих стихов, и я пообещал её Жаку.

Пока от кладбища добирались до Парижа, а потом до моей гостиницы, наступил вечер. Жак поднялся ко мне в номер. Я достал из-под кровати свой туристический рюкзачок, а Жак тем временем глядел из окна моего номера, тихо посмеиваясь. Я подписал книжечку и, протягивая её Жаку, спросил:

– Что ты так радостно хихикаешь?

– Во дворе два пьянчужки пристают к третьему, у которого есть бутылка, чтобы тот поделился с ними. А он им говорит, чтобы они отстали. Говорит, что эту бутылку ему подарил русский, и, если они будут приставать, он пожалуется этому русскому, и тогда им не поздоровится.

Я выглянул во двор. Мой Люка стоял с моей бутылкой в руках и смотрел в спины удаляющимся таким же, как он, пенсионерам.

Интересно – почему он не выпил эту бутылку в течение дня?

«Посылаю открытки: если получите, то буду и дальше посылать их вам для развлечения».

1

Каждое место, куда бы ни забрасывало меня любопытство, невольно начинало у меня ассоциироваться с какой-то музыкой. Даже композиторов-то таких не знаю. В Ташкенте, Бухаре, Самарканде просто пророс их заунывными каменными мелодиями и привык, и даже нравилось – так и должно быть. В Париже в каждом кабачке поёт какая-нибудь Жаклин Франсуа или Жильбер Беко, и хочется остановиться и слушать. Посреди заснеженного поля встану и буду радоваться Свиридову.

Мы случайно остановились посреди огромной площади, пыльной, раскалённой, пустынной, перед величавым собором, построенном Королём-Разбойником Роджером II, и замерли, услышав нежнейшую, непонятно откуда исходившую музыку. Это был Нино Рота. Мы с супругой Леной обернулись друг на друга и молчали, не веря, что слышим эту печальную мелодию вместе.