Пути волхвов. Том 2 - Анастасия Андрианова

но его тело пылало, а руки зудели, и значение имел только зов из сна.

Мавки плескались у берега. Так же близко, как во сне. Тихо переговаривались, сплетали друг другу волосы в косы, мастерили венки из рогоза и камыша. Одна из них сидела на склонённой иве, где Ним обычно рисовал.

Спотыкаясь в спешке, Ним очистил плоский камень от опавшей хвои, выложил несколько порций жира из банки и, прикрывая руками, чтобы не рассыпались по ветру, добавил цветные порошки. Смешал деревянным концом кисти и торопливо расстелил на коленях бумажный лист. Он постоянно поднимал голову на мавок: боялся, что заметят его и ускользнут, уплывут подальше, заробеют.

Но озёрные девы не робели.

Та, что сидела на иве, улыбнулась Ниму и махнула рукой.

– А мы тебя видели. Нам отец не разрешал к тебе подходить.

– Отец? – только и выдавил Ним, ошеломлённый тем, что мавка действительно обратилась к нему.

Мавка нагнулась, подперев рукой груди. Светлая коса рассыпалась влажными прядями, и лунный свет серебрил капли, падающие с волос на землю.

– Отец строгий, ой, строгий. Не даёт молодцев со стойбища таскать, говорит, со скоморохами у нас уговор. А ты новенький да свеженький, так интересно было на тебя посмотреть. Мы как увидели, что ты рисовать умеешь, так диву дались – страсть как захотелось поглазеть… Но отец считает, что негоже смертным и кровяным писать неживых и бескровных.

Пятеро мавок с интересом – если не с жадностью – смотрели на Нима, на бумагу и кисть в его руках, но из воды не выходили. Ним осмелился шагнуть ближе, проверяя, не спугнёт ли. Нет, мавки не двигались, замерли настороженно, но испуганными не выглядели.

– Так уж и негоже? – В Ниме словно вспыхнул невиданный доселе огонь, дерзкий, настырный. На краешке сознания мелькнула мысль: не Господин ли Дорог взялся сейчас за кудель? – А если нарисую быстро и вам подарю – обозлится? Не думаю. Беречь портрет будет, уж наверняка никто ещё дочек его не рисовал!

Ним красовался перед мавками, как никогда не красовался ни перед одной девушкой. Голову заполнил душный сладкий туман, и хотелось только стать для красавиц кем-то особенным, кем-то, кого они вспомнят и через сто, и через двести лет.

Он пристроил бумагу на влажный от вечерней росы ствол нагнувшейся ивы, осмелев настолько, что отважился подойти к мавке близко-близко, так, что мог разглядеть бледные ресницы, обрамляющие серые глаза.

– Правда не трусишь? – спросила она. – Как мне сесть, чтобы красиво было?

– И так красиво, – хрипло ответил Ним.

Сестрицы, посомневавшись ещё немного, тоже шагнули к иве, с жадным любопытством глядя, как Ним водит углём по бумаге, обрисовывая очертания их фигур.

С наброском он справился быстро и, чувствуя небывалый жар в руках, потянулся к краскам. Синий, зелёный, серый – вот и всё, что нужно было, чтобы написать неживую нечистецкую красоту. Ни румянца, ни золота в волосах, ни тёплого блеска глаз – только бледность, серебро, глухой изумруд воды. С того самого мгновения, как Ним увидел Русалье Озеро, он больше не мог думать ни о чём другом. Ему казалось, будто если что-то или кто-то привели его сюда, то истинно затем, чтобы запечатлеть озёрных нечистецей.

Мазок, другой, растереть пальцем. Серое на глубокий зелёный, добавить чуть голубого, здесь – оставить бумагу голой за неимением белил… быстро, ещё быстрее, пока светит луна, пока красавицам не наскучило, пока печёт жаром от груди до пальцев…

Ним то поднимал взгляд на мавок, то опускал на бумагу, и очень скоро силуэты и цветные пятна обрели объём, заиграли бликами и тенями. Рисунок оживал, превращался во что-то настоящее, осязаемое, то, что Ним бы с радостью забрал домой и хранил, лелея память о водных девах.

Озеро снова вспенилось, взбурлило недалеко от берега, расчертилось полосами волн. Мавки вскрикнули, совсем не нежно-девичьи, скорее, каркнули по-вороньи, бросились врассыпную, прячась кто за деревом, кто в камышах, а та, самая смелая, юркнула за спину Нима и вцепилась ему в плечи ледяными костлявыми пальцами. Чёрная вода закрутилась воронкой, и что-то тёмное, блестящее показалось из озера. У Нима пересохло в горле: огромный сом показывался над поверхностью, страшно и неотвратимо принимая облик, близкий к человеческому, и постепенно, шаг за шагом, на сушу вышел широкоплечий мужчина с серо-синеватой кожей, чёрной бородой, сплетённой в косицы, и с глазами чёрными, как морские пучины. На его шее путались и звенели многочисленные ожерелья: из стекла, из камней, из огромных рыбьих чешуин и чьих-то костей.

– Ты храбрейший из смертных, верно? – Голос у существа оказался не громовым, как Ним ожидал, а мелодичным и глубоким, как у певца. Ним помотал головой.

– Нет, нет, что вы. Я простой ученик. Я гощу у скоморохов. Я…

Нечистец вскинул руку.

– Видел я. Трегор поручился за гостей. Так что же, его гости нарушают завет? С кого первым мне содрать кожу: с Трегора или с тебя?

Ним ошарашенно шагнул назад, наступив на ногу мавки. Она зашипела и нырнула в кусты, оставив Нима один на один с водяным.

– Н-нет. Не надо, прошу. Я не знал! Я не думал!

Жар прошёл, будто его и не было, и сейчас Ниму стало смертельно холодно и так же смертельно страшно.

– Не думать – лучшее занятие людей, – буркнул водяной, наклонился и презрительно поднял незавершённый рисунок. У Нима в животе будто затянули узел.

– Я не помышлял ничего дурного…

Водяной медленно разорвал бумагу на клочки и кинул в воду. Озёрная гладь сомкнулась над клочьями, будто приняла угощение-жертву. Водяной отряхнул руки и снова уставился на Нима не мигая.

– Кожу снимать не буду, решил. Но ты провинился. И наказание понесёшь.

Он развел руки, и Нима снесло с ног невидимой волной. На миг он задохнулся, захлебнулся во тьме, ослеп и оглох, а когда очнулся, не было вокруг ни мавок, ни водяного, и руки его отчего-то не гнулись, будто стали чужими, будто ветками поросли. Он медленно, боясь, опустил на них взгляд и увидел, что вместо белой кожи и пальцев у него теперь – кривые чёрные лапы, не то птичьи, не то звериные, те, которые никогда не смогут держать кисть.

Ним закричал.

* * *

Рано или поздно всё отживает. Гибнет или перерастает во что-то иное, вопрос только во времени.

Вспоминая сейчас, могу сказать, что тогда я будто умер – умер и вернулся снова, выискав, непонятно как, новый смысл.

Не знаю, как сам я не отжил, потому что о тех днях у меня осталось лишь одно воспоминание: как лежу, и без того уже вусмерть хмельной, и продолжаю заливать в себя больше и больше.

Прошёл ли семиднев или два? Наверное, до двух не дотянуло, потому что когда я смог, наконец, осмысленно взглянуть в окно, снег ещё не лёг, только деревья стали почти нагими.

Моё горе, моя жгучая обида переросли в не менее жгучую злобу. Всё что угодно можно пережить, когда находишь, кого винить. И моё сознание за дни пьянства подыскало подходящую персону, чтобы ненавидеть и жаждать отомстить.

Скомороший князь – вот кто повинен был во всех моих несчастьях.

Напустил Морь, погубившую Видогоста, расплодил безликих тварей, сжёг деревни и вместе с ними – мою жизнь.

Не заболей Видогост, Игнеда осталась бы в Горвене, не попросилась бы со мной, и оставался бы я при крыльях и чести соколиной.

Руки мои до сих пор болели, хоть и наросла на ранах красная молодая кожа, бугристая и поблёскивающая. Без рисунков руки смотрелись лысыми, как поле, с которого убрали урожай. В груди у меня голодно засаднило, и злость постепенно начала остывать, превращаясь в ясное, холодное и жестокое желание расквитаться.

– Огарёк! – сипло крикнул я. Ни мальчишки, ни зверья в комнате не было, и немедленно в мою голову прокралось сомнение: а не бросили ли меня? Ну уж нет, если Огарёк с медведем могли удрать, то Рудо точно меня не оставил бы.

Когда я встал, голова предательски закружилась, но, стиснув зубы, я превозмог минутную слабость, нашёл на столе кувшин с остатками воды и жадно, в два глотка, выпил. Лицо чесалось: мне нужно было в мыльню – вымыться и бороду укоротить. Я осмотрел