Никогда не разговаривай с чужими - Рут Ренделл

— Ты меня спрашиваешь?

Манго кивнул. Грэхем поспешил объяснить:

— Василиск получил фальшивку с приказом уже на июньском коде. Настоящее сообщение вынули, а заменили приказом на «Ловушке».

Маленькие ножки Чарльза Мейблдина в безукоризненно белых кроссовках едва доставали пола. Один из красных солнечных квадратов передвинулся на кроссовки, они оказались в центре квадрата, как будто преднамеренно сохраняя симметрию. Но солнце садилось, и очень скоро освещенный квадрат потускнел, а потом и вовсе исчез. Дракон — вот кому меньше всего подходило это имя! — продолжал рассматривать кроссовки, исчезающий квадрат света, затем поднял глаза и в упор посмотрел на Манго.

— Ты считаешь, что я предатель?

Вместо прямого ответа на прямой вопрос Манго бросился в рассуждения:

— Понимаешь, ты перебежчик Я понимаю, что это тяжело. О тебе я не говорю, но не всегда перебежчика ценят. Хоть это парадокс. Потому что, чтобы перейти на другую сторону, надо быть очень преданным той стороне, куда идешь, и еще…

— Он имеет в виду, — перебил Манго Грэхем, его рысьи глаза цвета незрелого крыжовника сверкали, — что предатель всегда остается предателем. Если ты смог предать Штерна, ты можешь предать и нас.

— А есть неопровержимые доказательства, что я его предал? А вдруг я по-прежнему его человек?

Да, Чарльз Мейблдин гораздо умнее Грэхема, отметил Манго. Ему не хотелось думать, что слова Дракона могут быть правдой. Чарльз Мейблдин, голос у которого так и не сломался и оставался как у поющего в церковном хоре мальчика, бесстрастно спросил:

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Манго так далеко не заглядывал. Он вдруг обнаружил, что наступили сумерки. Темные облака скрыли вечернюю зарю, комната наполнилась густыми тенями. Запах грязи, гниющего дерева усилился. Манго не хотел терять Чарльза Мейблдина, но ему стало холодно от мысли, что каждый их секрет, каждая новая идея будет тайком переправляться Штерну, и тело покрылось гусиной кожей.

— Ты должен доказать, что ты наш, — сказал он.

Джон знал, что Дженифер абсолютно не трогало ни какой у него дом, ни какая в нем обстановка, но она все-таки должна увидеть улучшение, заметить чистые чехлы, новую лампу. И сад, даже если она и безразлична к нему, не мог не вызвать восхищения. В палисаднике буйно расцвела глициния, ее длинные розовато-лиловые соцветия как занавески драпировали окна снаружи. Газоны были четко ограничены и аккуратно подстрижены, высота травы не превышала одного дюйма. Среди уже отцветающего сибирского вьюнка появились анютины глазки. Поддавшись порыву, Джон принес из Троубриджа большую гипсовую вазу. Он поместил в нее уже цветущие герань и бегонию, хоть и считал, что это своего рода обман, и презирал себя за это. Он ловил себя на том, что продолжает делать вещи, ему несвойственные в прошлом, что вся его натура изменилась.

Прежний Джон ожидал бы их у окна, пристально глядя на улицу, на обезьянье дерево у соседей напротив, или мерил бы шагами спальню с окном опять же на улицу, подходя через каждую их сотню то к правому, то к левому краю шторы. Вместо этого он пошел в теплицу прищипывать боковые побеги на кустиках помидоров и сажать в горшочки семена стручкового перца. Он не беспокоился, что может испачкаться, так как не переоделся в рабочую одежду, да он вообще был в спецовке. Она — моя жена, говорил Джон себе, и нечего наряжаться ради нее. В этом и смысл семейной жизни, что можешь оставаться самим собой, можешь вести себя, как будто ты один. И он уже жалел, что приукрасил газон и принес вазу, но до их прихода оставалось слишком мало времени, чтобы что-то изменить.

В течение многих лет Джон выращивал зеленый перец, хоть никогда не любил его. Он делал это скорее за радующий глаз внешний вид. Когда перцы созревали, Джон срывал и отдавал их Колину, Шэрон или своей тетушке, которая, кстати, тоже не особо любила перец. Единственной в семье, кому он нравился, была Черри. Джон теперь не решался произносить ее имя вслух. Он не хотел даже вспоминать о Черри, но с этим оказалось сложнее. Слишком много было связано с сестрой, и тысячи мельчайших деталей постоянно ассоциировались с ее именем. Однако желание забыть тоже не проходило. Черри была не той, о ком он думал, и он не мог простить ее за то, кем она оказалась на самом деле. Но странная вещь — она, жертва Марка, вызывала у него даже больший ужас, чем сам убийца.

Тем не менее два дня назад он ходил на место, где ее убили, сделав своего рода паломничество. Представил сцену смерти, вспомнил время, предшествовавшее убийству, прошел к бывшему офису Мейтленда. В те дни, шестнадцать лет назад, вся собственность строителя состояла из одной комнаты в большом белом полуразрушенном доме викторианского стиля и трейлера, припаркованного под окнами офиса сбоку здания, чтобы оставалось больше свободного места. Дом стоял в зарослях крапивы и ежевики за железнодорожной веткой, которой давно не пользовались.

Джон приходил туда несколько раз, чтобы встретить Черри после работы…

Уклоняясь от этого воспоминания, он воображал ее достойное, по меркам брата-ханжи, поведение, стараясь не думать об объятиях и поцелуях Мейтленда или любого другого мужчины, который мог заглянуть в офис, чтобы договориться о ремонте крыши или других строительных работах. Это вызывало дрожь отвращения. Широкое лицо карлицы с пухлыми щеками, вздернутым носом, густые блестящие волосы, — теперь все предстало у него перед глазами воплощением зла и разврата.

Дом все еще стоял там, но узнать его было трудно. Джону помогли сориентироваться деревья, что росли перед зданием. Это были очень редкие в Англии лириодендроны. Ставшие за эти годы гораздо выше и толще, они широко раскинули густые кроны с паутиной желто-зеленых лирообразных листьев. Какая-то компания купила и отремонтировала дом. Название компании было выгравировано на металлической табличке на входных дверях. Фасад дома цвета слоновой кости блестел на солнце, крышу покрывал темно-серебристый шифер. Ранее свободный участок земли рядом с домом теперь занимало похожее на ангар здание. Всю прилегающую территорию городской совет превратил в одну пешеходную зону с замощенными дорожками, декоративными разноцветными ограждениями, высокими клумбами и соответствующим кустарником. Внизу на реке соорудили пристань для речных трамвайчиков.

Паб у Бекгейтской лестницы был открыт. В теплый летний вечер его постоянные посетители предпочли устроиться прямо на ступеньках. Над входом в бар Джон разглядел подвесные корзины с вьющейся геранью. Они были из Центра садоводства, и Джон вспомнил, как его затрясло, когда при оформлении покупки мужчина сообщил ему адрес для доставки. Джон поднялся на два марша лестницы и остановился на площадке, пытаясь представить, что чувствовал Марк, когда совершил убийство, когда понял, что Черри лежит перед ним мертвая. Но это оказалось невозможным. Он только вспомнил, как мать с возрастающим беспокойством то и дело походила к дверям с желанием броситься к телефону-автомату, тогда у них дома еще не было телефона, и как, в конце концов, на Женева-роуд пришел Марк и выглядел таким нормальным…