Камера смертников. Последние минуты - Мишель Лайонс

Меня расстроило, что Ларри чувствует себя виноватым, поскольку взял меня на эту работу, ведь я и не думала на него обижаться. Он был прекрасный человек и самый лучший пресс-представитель тюремной системы. Мы с ним как бы стали членами маленького странного клуба, куда никого не приглашают.

На свете не так уж много людей, которые представляют, каково это – видеть столько казней. Начальники тюрем приходили и уходили, охранники из конвойной команды приходили и уходили, техники инъекционной бригады приходили и уходили. Все приходили и уходили, кроме меня, Ларри, капеллана Брэззила и Грачука. Однако Грачук считался скорее гостем нашего «клуба», ведь он-то все еще посещал казни и обсуждать свои чувства по этому поводу не собирался, – пока работает.

Когда исполнительный директор спросил, как я могу идти и смотреть на чужую смерть, я подумала: «А сам бы ты не смог? Меня, значит, туда посылать можно, – уже почти в трехсотый раз». Правда, всерьез я на него не обижалась. Не хотела ни с кем делить свою работу, думала, что лучше меня никто не справится, пусть это и звучит заносчиво. И если бы мне предложили помощь, я бы отказалась, поскольку принять ее означало показать слабость. А на такой работе стоит показать слабость, и тебя быстро задвинут куда подальше.

И все же однажды мне пришло в голову, что я видела страшно много казней, а поговорить о них – не с кем. Как мне поможет какой-нибудь психотерапевт, если сам он казней никогда не видел? Вот я и стала во время своих поездок делать голосовые заметки. Выкапывала из сумки телефон, нажимала кнопочку – и говорила. Я и сама не знала, что буду делать с записями и зачем вообще их веду. Наверное, то был способ как-то упорядочить мысли, – для того же я в свое время вела дневник, посвященный казням. Когда я ночью лежу в постели и вспоминаю, что мне нужно сделать, приходится включать свет и записывать, иначе все это так и будет крутиться у меня в голове. Та же история и с голосовыми записями. Я смирилась, что некоторые казни никогда не забуду, но, по крайней мере, если эти мысли сложить в папку и убрать подальше, они не будут то и дело всплывать и мучить меня.

Мне всегда хотелось просто нормальной жизни – хорошего мужа, детей, собаку, красивый дом, работу, которая приносила бы достаточно денег, чтобы путешествовать. Кое-что из этого у меня есть, чего-то нет. Однажды мне попалась цитата: «Люди часто спрашивают, отчего я вечно выбираю более трудный путь. Я отвечаю: “А с чего вы взяли, будто я вижу и другие пути?”» Это перекликается с моей жизнью, – у меня всегда так и бывает. Я не ищу сложных путей, само получается.

Перед вторым браком я не обратила внимания на предупреждающие знаки и вовсю гнала вперед. Опять я видела только трудный путь. Как и на работе – я не ждала и не хотела, чтобы меня жалели, – я знала, чем это оборачивается.

У меня красавица-дочь, замечательные родители, отличный брат, с которым мы очень дружны, но на кое-какие отношения я потратила слишком много времени. Мой ребенок читает меня словно книгу, и есть у меня друзья, знающие обо мне все, что только можно знать. Зато в личной жизни я, как правило, терпела неудачи: мне встречались мужчины, не понимавшие ни меня, ни моих словечек или привычек, собственно и составляющих мое «я».

Я и сама не очень понимаю, почему так, разве что они просто не удосуживались обратить внимание; ведь я давала любые подсказки, которые хороший детектив непременно заметит, если только пожелает.

Взять, например, мои татуировки. Первую я сделала в восемнадцать лет, – была трезвая как стеклышко и пошла одна, – цветок ириса на большом пальце ноги. Ирис – эмблема женского клуба в моем колледже, и это само по себе забавно, потому что я была не очень активным его членом. Я не жила в общежитии в отличие от большинства студенток, а из-за работы в газете часто пропускала собрания. Притом, кажется, я – одна из немногих, кто поставил на себе метку. Другие татуировки: глаз – реверанс в сторону моих испанских и греческих предков и оберег от негативной энергии, ревности и зависти; китайский иероглиф, обозначающий силу; пылающее сердце – знак того, что влюбляюсь я глубоко и неистово. Еще есть бабочка, которую я наколола из-за одного японского стихотворения – песни гейши.

На боку у меня готическим курсивом написано: Alea iacta est, что означает «Жребий брошен». Эту татуировку я сделала в очень напряженный период, когда сильно переживала, не зная, что меня ждет. Я хотела напомнить себе, что волноваться бессмысленно и поворот судьбы предрешен. На другом боку у меня якорь с лентой, на которой написано «Мама». Его я сделала вскоре после смерти бабушки как дань уважения всем сильным матерям в нашей семье: маме, обеим бабушкам, тетям и двоюродным сестрам и следующему поколению: дочери и племянницам. Якорь означает галвестонские корни, – символ моря для моей островной родины.

У меня не одна, а целых две татуировки с пауком «черная вдова». В 2002 году я организовала клуб с ироническим названием «Черная вдова». Его члены – группа сильных женщин, которых я знаю и люблю; они – не мужененавистницы и не плетут заговоров, чтобы убить своих мужей по примеру Бетти Лу Битс, они просто стойкие и крепкие женщины. Нас восемь человек, и у каждой есть татуировка. Мне нравится быть президентом собственного клуба, пусть даже мне самой пришлось его придумать.

Поскольку большинство моих татуировок людям не видны, человек, желающий понять, что я собой представляю, может просто рассмотреть браслеты у меня на запястьях: якорь – такой же я подарила отцу, давшему мне столько полезных советов; браслет с надписью «Не терплю узды»; тонкий браслет-ниточка с золотой змейкой – для загадывания желаний: надеваешь, загадываешь желание, а когда браслет рвется и падает, оно сбывается; браслет с сердечком – такой же, как у моей мамы, которая делает все, чтобы поднять меня, когда я падаю; серебряный медвежий коготь – такой же, как у моего брата – моего верного и лучшего друга; серебряный крестик – подарок от дочери; несколько браслетов от сглаза; и серебряный браслет с надписью «Завтра снова попытаюсь».