Из жизни Мэри, в девичестве Поппинс - Вера Колочкова

– Нет, не надо.

– Устала? Ты сиди, я тебе сейчас сюда чай принесу!

– Не надо, тетя Маша. Вы посидите со мной просто так…

Притянув за руку, она заставила ее сесть рядом с собой на диван, спрятала замерзшие руки в подтянутых к подбородку острых коленках, уткнулась в теплое мягкое плечо Марии холодным, как у щенка, носом.

– Ну чего ты… – погладила ее по черным вихоркам Мария. – Взгрустнула чего-то… Давай-ка лучше подумаем с тобой, чем на Борискиных поминках всех угощать будем. Они ж все собираются прийти… Сегодня вот Ниночка опять заезжала, да не одна, с кавалером каким-то. Поди ж ты… Еще и с мужем не развелась, а кавалера себе нашла! Красивый такой парень, из себя весь гладкий да сытый, как барчонок. Глаза только шибко грустные. А Ниночка у нас хоть и красавица, а все одно рядом с ним мамкой смотрится. И все, знаешь, сбоку на него взглядывает, будто просит чего. Пойдем, говорит, Олежек, я тебе квартиру тети-Машину покажу… А он как зыркнет на нее! Ох и жалко мне ее почему-то стало. И стыдно за бабу. Бориска-то мой тоже помладше меня был да покрасивше, а только я вокруг него жалкой мышкой не трусила.

– А еще кто был?

– А Славик еще приходил. Вот знаешь, деточка, грех признаться, а не люблю я его… И сама не знаю почему! Вроде со всех сторон правильный мужик и говорит все верно, к слову не придерешься, а будто неживой он. Будто ни посмеяться, ни поплакать не умеет, а просто висит портретом на стенке. Вроде и есть человек, и нету его. Тоже на поминки придет, сказал. Я уж ему ничего не стала про то говорить, что Настену с Ниночкой прописать у себя хочу. Не поймет, боюсь. Рассердится. Хотя чего сердиться-то? Мне ж им тоже помочь хочется, за всех сердце болит. И вас с Костей тоже поддержать надо… Ты чего это вздрогнула так? Испугалась будто…

– Да нет, ничего, теть Маш. Просто не согрелась еще.

– У тебя не озноб ли случаем? Дай-ка лоб пощупаю… А горло не болит?

– Нет. Ничего у меня не болит. Тошнит только.

– А ты не беременная ли часом? А? Осунулась, гляжу, похудела. Поди уж сообразили себе ребеночка-то? Если так – ты мне скажи! Тогда надо и питаться по-другому, и свежий сок пить каждое утро. А чего? Я сделаю! У меня морковки много припасено. А ребеночка сюда потом привезете, я водиться буду, пока ты на свои занятия ходишь! Я умею, ты не волнуйся.

– Да не беременная я, тетя Маша! – в отчаянии вскрикнула вдруг Саша и заколотила себя кулачками по поджатым к подбородку коленкам. – Никакая я не беременная! Я не могу больше просто! Я жить не хочу, тетя Маша.

Изогнувшись, она маленькой пружинкой соскочила с дивана и, словно враз потеряв силы, изломалась, съехала на пол, глухо ударившись худыми коленками. Потом, будто кто в спину толкнул, бросилась лицом в подол тети Машиного платья и затряслась мелко, заходили ходуном хрупкие плечики, и все никак не получалось у нее вдохнуть, набрать в себя побольше воздуху, и непонятно было, то ли плачет она, то ли задыхается.

– Сашенька, деточка, что ты? – испуганно запричитала над ней Мария. – Что ты говоришь страшное такое… Случилось что? В университете твоем, да? Экзамен какой не сдала? Так и подумаешь! И делов-то! Потом сдашь! А может, ну ее вообще, эту учебу? А то ведь смотреть на тебя жалко, исхудала совсем, кожа да кости… Чего тебе в ней, в учебе-то этой? Вот я живу, сроду не учена, и ничего…

– Да не учусь я нигде, тетя Маша! Не учусь, понимаете? И никакая я не студентка, и не Костикова невеста! Я самая обыкновенная проститутка! – чуть приподняв искаженное плачем лицо и вытянув веревочками жилы на тонкой шейке, прокричала-прорыдала Саша и тут же снова упала головой в ее колени, зашлась в новом приступе отчаяния.

– Господи помилуй… Что ты говоришь, деточка.

– Да, тетя Маша, врала я вам все! Сволочь я последняя, казачок засланный. Вы гоните меня отсюда в шею, тетя Маша.

– Ну что ты, деточка… Ты поплачь, если тебе надо, я не буду ни о чем спрашивать. Поплачь… Сколь надо, столь и поплачь.

Жилистыми, коричневыми от старческих веснушек руками Мария гладила ее по непослушно-жестким вихоркам на затылке, по плечам, по спине, ощущая под ладонями жалкую худобу девчачьих лопаток и мелкое горячее дрожание ее маленького тела, и тоже плакала. Она и не поняла толком, что такое сказала сейчас эта девочка, и никаким образом не вошла в нее жестокая информация, прошла мимо сердца, мимо души, не задев их даже и краешком. Плакала она оттого лишь, что Саша плачет, и оттого, что бог не посылает ей разумного совета, как успокоить и утешить эту маленькую девочку, которую выбрало для любви ее сердце и вся жизнь, вся судьба которой, она это сейчас совершенно точно знала, зависит от нее, лежит, скукожившись от горя, в ее старческих руках. И сделай она, Мария, сейчас неправильно, скажи что неправильно, и не поднимется никогда с колен эта девочка – жалкая, маленькая, любимая. Господи, дай же ей, старухе, разума…

– Саш, ну какая же ты проститутка-то, дурочка! – ровным и веселым голосом, которого и сама от себя не ожидала, произнесла вдруг Мария. – Ты посмотри на себя-то! Они ж и не такие вовсе, проститутки эти самые. Они все девки справные, толстомясые, с нахалюгой в глазищах да с титьками торчком. И веселые – мужиков завлекают да песни охальные поют! А ты уревелась вон вся…

Саша, враз перестав плакать, подняла на нее красное зареванное лицо, уставилась непонимающе, икнула громко.

– Какие песни, теть Маш? Не поняла я.

– Охальные!

– Это какие, значит?

– Ну, с матюками там всякими, с припевками визгучими. Ты вот умеешь такие песни-то петь?

– Нет, не умею…

– Ну и какая ты после этого есть проститутка?

Саша снова икнула и улыбнулась нерешительно, почему-то быстро нарисовав в уме картину, как она пляшет в красной шапочке вокруг старого развратника-профессора с университетского филфака и выдает ему не детские и кокетливые стишата про африканские горы и реки, а охальные песни с матюками и визгучими припевками. Она хихикнула нерешительно и, посмотрев на улыбающуюся тетю Машу, в следующий уже миг расхохоталась звонко и по-девчачьи бесшабашно, прогнувшись в спине и откинув далеко назад голову. Не удержавшись, со всего размаху рухнула на спину и снова зашлась в приступе смеха, не успевая вовремя глотнуть воздуху, как пять минут назад, когда плакала.

Отсмеявшись и вытерев слезы, она снова забралась на диван, прижалась к теплому боку Марии и вздохнула так, будто сбросила с себя некую тяжесть, потом проговорила тихо:

– Ну вот и сказала все, и так тому и быть… Это все правда, тетя Маша. Я ведь уже два года вот так живу, в ужасе этом. Только я не буду рассказывать, как так получилось, ладно?

– Ладно… А мама твоя знает?

– Нет, что вы! Она тоже думает, что я в университете учусь. И страшно гордится этим обстоятельством. Не могу же я ей правду сказать, гордыню ее поранить.

– Нет, Сашенька, неправда твоя, деточка, – гладя ее по голове, тихо проговорила Мария. – Это ты не мамкину гордыню боишься поранить, а свою…