Из жизни Мэри, в девичестве Поппинс - Вера Колочкова

– Да нет же, теть Маш!

– А ты послушай меня, Сашенька, что я тебе скажу. Это же ты не можешь к мамке приехать да сказать все, как есть, значит, и гордыня твоя, а не мамкина.

– Да я боюсь просто…

– А чего боишься-то? Что она любить тебя не будет? Ну, может, и не будет! Это уж кому какие силы на любовь-то даны. А в мамке твоей слепая любовь, видно, живет и свои глаза еще не открыла. Ты ей прости! Не понимает она пока ничего, не может принять твоего плохого. Вот когда глаза у ее любви откроются, тогда и увидит, что плохое у ребенка – это ее собственное плохое и есть. А ты ей сама помочь должна и не бояться ничего! Иначе и у твоей любви глаза не откроются. Меня вот не испугалась же?

– Ну – вас! Это ж совсем другое дело… А к маме я пока все равно не поеду, не смогу. Сомневаюсь я, что вообще смогу ей объяснить что-то. Да и трудно мне. Как будто через что-то такое переступить надо.

– Как – через что? Через гордыню и надо! Это трудно, конечно. Понимаю… А только иначе никак нельзя! Иначе она и не разглядит никогда своего ребенка, так слепой и останется. Ты уж пожалей ее, деточка. Помоги ей.

– Да, тетя Маша. Обязательно помогу. Только не сейчас. Может, потом…

– Ну, потом так потом. А мать хотя бы в душе прости. Не виноватая она ни в чем – слепая просто. Я много лет уж на свете живу и на всяких матерей сполна нагляделась. Редко какая из них зрячей-то бывает… Ты вот что, Сашенька! Оставайся-ка ты у меня пока. А там видно будет. И начинай все с самого начала. Хочешь – в университет свой поступай, а не хочешь – так на работу какую иди.

– Спасибо вам, тетя Маша. Только экзамены в университет летом будут, а на работу меня не возьмут без прописки.

– Да боже мой! Что ж я тебя, не пропишу, что ли? Да завтра же и пойдем…

– Нет! Нет, что вы! Нельзя этого, нет.

– Чего ты так испугалась, Сашенька? Вот, опять задрожала. Чего это ты?

– Так вы же всего не знаете. Я и сказать вам ничего не могу… Нельзя вам меня прописывать! Никак нельзя! Этот Костик ваш… И Серега… Они… Они…

– Что, Сашенька?

– Да не могу я сказать, теть Маш! А только прописывать меня сюда никак нельзя! И вообще… Вы бы никого к себе пока не прописывали. Боюсь я за вас!

– А что? Думаешь, смерти моей ждать будут? Из-за квартиры искушаться? Так и будут, конечно. Знаю я… А только и мне помочь всем хочется, они ж мне свои, близкие. И Настену я с младенчества выпестовала, и Ниночке больно уж счастья бабского, смотрю, хочется, и Костик не у дела до сих пор мыкается и злится от этого. Все я про всех понимаю, Сашенька, и всех мне жалко. И даже Славика жалко, хоть и не люблю я его, прости меня, Господи, и ты, Бориска, прости за своего племянника… А только, знаешь, приму я твой совет, деточка, и в самом деле приму. Никого здесь прописывать не буду. И пусть меня простят мои близкие! Потому как они какую-никакую, а жизнь свою живут. А тебе ее сначала начинать надо.

– Что это вы задумали, тетя Маша? Не понимаю… Говорю вам – нельзя меня здесь прописывать.

– А здесь я и не буду. Я эти хоромы обменяю на скромную квартирку, там мы с тобой вдвоем и проживем. А на деньги от обмена тебя и в университете выучу, и в люди выведу. Ну что, согласишься жить со старухой под одной крышей иль не захочешь?

– Да что вы такое говорите, тетя Маша! Не соглашусь… Что вы! С вами так хорошо, вы ж мне как подруга. Только не верится, что так все получится, как в сказке. Или как в кино… Не бывает так!

– Бывает, деточка. Все бывает. Ты ведь хочешь, чтоб так было?

– Хочу…

– Значит, и будет. Ой, Саш, а что это у нас со временем? Неужели два часа ночи? Давно спать пора, а мы с тобой и разносолы для поминок Борискиных не обсудили, и списков для магазина не написали. Опять я половину продуктов забуду купить, балда старая! Давай-ка спать ложись, а утречком встанем пораньше да хозяйством с тобой и займемся!

– Теть Маш, а ведь завтра утром сюда Костик заявится.

– Так и пусть заявится! А ты на него – ноль внимания. Некогда, мол, тебе, и все тут! Не бойся ничего больше, Сашенька.

Мария долго не могла уснуть. Сердце болело. Сильно очень. Ворочалась в постели с боку на бок, все думала да прикидывала в голове, превозмогая резкую боль, как бы ей половчее да побыстрее обернуться с обменом этим, да как объяснить решение свое Настене да Ниночке, да Славику еще… Не поймут они ее, конечно. Сердиться будут. Потом решила – да ничего, пусть. А Костика она завтра вообще за дверь выставит. Тоже – пусть. Ишь чего удумал. Плохо только, сердце никак не успокоится – то колотится, чуть из груди только не выскакивает, то замирает совсем. Нельзя ей болеть-то сейчас. Никак нельзя.

А Саша спала так крепко и сладко, как не спала вот уже два года, с той самой ночи в поезде, когда украли у нее сумку с документами. Снилась ей довольная ею мама, и хорошо снилась, радостно так – тоже впервые за два года.

* * *

А Нина этой ночью вообще не спала. Не пыталась даже и лечь. А зачем – все равно бы заснуть не смогла… Сидела на своем до боли комфортном диване, напивалась в одиночку шампанским да оплакивала свой исчезающий, уплывающий из-под ног, да и из-под рук тоже уютный мир, свое уходящее беззаботное бытие – что там с ней дальше будет, неизвестно.

Гошка ушел из дома еще с вечера, хлопнув от души тяжелым монолитом двери так, что дрожь прошла по всем стенам и завалилось отчаянно на пол, разбилось в мелкие осколки большое зеркало в прихожей – плохая, говорят, примета. Только куда уж хуже-то. Надо же, а она и не ожидала от него таких крутых эмоций, Костик-то прав оказался… Так и стоит теперь все это зверство перед глазами.

– …Нин, неужели это все может быть правдой? – трагическим шепотом спрашивал Гоша в который уже раз, подходя вплотную к дивану. – Неужели ты меня так мерзко обманывала? А я, дурак, думал, что ты меня любишь… Во идиот, ага? Думал, если свалю от тебя, то страдать заставлю. А ты…

– Ну что я, Гош? Что я? Ты же последние пять лет во мне женщину вообще перестал видеть! Разве не так?

– Так это… Я ж работаю, сама знаешь.

– Ну да. На девочек у тебя всегда время есть.

– Да при чем тут девочки?! Ты что? Они у всех есть, девочки эти, они мне вообще по статусу положены. А только я б тебя никогда не бросил, Нин! Рука бы не поднялась. Не знаю почему. Может, потому, что уверен был в тебе, как в китайской стене. Детей бы на стороне родил – это да! А от тебя бы никогда не ушел. А ты…

– Господи, опять! Да что я, Гош? Железная, что ли? Мне же тоже любви хочется, как и тебе, между прочим! А решил уходить – так и уходи! Не заплачу…

– Не-ет, дорогая… – подскочил снова к дивану Гоша, скривил злобно и без того некрасивые губы, выкатил на Нину желтоватые, в красных ярких прожилках белки, – нет, дорогая, ты заплачешь! Ты обязательно заплачешь! Потому что жить в этом доме со своим альфонсом я тебе не дам, и не мечтай даже… Здесь вообще ничего твоего нет, можешь убираться к нему в снятую на мои деньги квартиру! Вон отсюда, поняла? Завтра приду, чтоб духу твоего больше здесь не было! И тряпочки все свои уноси, и баночки, и всю остальную хрень, чтоб не пахло больше здесь тобой, слышишь?