Как выжить в современной тюрьме. Книга вторая. Пять литров крови. По каплям - Станислав Симонов

Часто приходится слышать: «Будь попроще!» То есть будь такой же примитивный, как и те, кто просит тебя об этом. А то получается, что ты своей сложностью оскорбляешь их простоту. А оскорблений не любит никто. Нам не хочется себя чувствовать оскорбленным. Нам проще тебе морду набить. Упростить твое сложное лицо нашими кулаками.

В сущности, теперь мы все «дворняжки». Скажите, кто серьезно может проследить пять поколений в глубь своего рода? А десять? Да что говорить! Удивляет при этом страсть приобретения породистых собак или лошадей. Необходимость в чистоте их породы ни у кого не вызывает сомнения. За чистоту породы платят сумасшедшие деньги.

Так почему же ценность породистого человека вызывает у нас возмущение? Не потому ли, что мы понимаем, что ценность породистого человека безусловно понятна, но, к сожалению, абсолютно неприемлема, так как подавляющая часть общества лишена «родословной».

Совершенно все равно, знает ли волна, куда ее несет. Что с того, что знает или не знает?

Собрать стаю волков и держать перед ними речь в надежде, что они тут же превратятся в собак.

Сословная гордость воспитывалась веками. Теперь ее не стало. Что же осталось? Страх, деньги, власть. Цивилизация значительно улучшила быт людей и увеличила технические возможности каждого отдельного гражданина, подравняв всех до одного значения. Означает ли это, что все возвысились? Полагаю, напротив, это означает всеобщее принижение.

Общество наказывает индивида не из чувства справедливости, а из чувства страха. Тех, кто нарушил, надобно изолировать, чтобы не попасть ненароком под их действия. В наше время сила действий осталась только у преступников и силовиков.

Обвиняя кого-либо, мы тем самым становимся на позицию обвинения. Это приятно, но это же превращает нас самих в прокуроров. Наверное, приятно тыкать пальцем в несправедливость, но хорошо ли? Стоит отметить, прокуроров не любят нигде, даже в милицейской среде.

20 февраля. Завтра будем обозревать вещдоки. А вещдоки у нас такие: шарфик, гильзы и не поддающийся экспертизе пистолет ТТ. Обозревать — это значит дадут в руки. И представилось мне: попадает мне в руки ТТ для обозрения. Суд. Зал. Клетка. В клетке я обозреваю ТТ, а его еще в период предварительного следствия для проведения экспертизы очистили и привели в максимальное для такого действия хорошее (семь лет в земле) рабочее состояние. Обозреваю я, значит, его и достаю незнамо откуда взявшийся патрон, да хотя бы сделанный из хлеба, вгоняю в ствол и навожу пистолет на прокурора, сидящего прямо напротив меня. В атмосфере шока и ужаса начинает «его нечисть» сначала тереть очки, вглядывается, лицо меняет цвет, а затем он начинает судорожно метаться по дулом вещдока, как таракан на горячей сковородке… Это видение зарядило на три часа энтузиазмом.

Уже второго на моих глазах «нагнали» из зала суда!

За два с половиной года нахождения в пенитенциарной системе я ни разу не встретил человека, испытывавшего искренние угрызения совести за содеянное. Хвастовство «подвигами», жалобы на судьбу и ментовской беспредел, тоска по прежней жизни, сетование на подельников, досада типа «кой черт меня дернул…» — все это было во множестве, но угрызений совести за поступок — не видел.

Однако при мне один повесился в карцере, получив по приговору суда «пыжик» (пожизненное). Может, это и было настоящее угрызение совести. Может, он изначально был «деревянным»: нужны деньги — отнял или убил, нужна свобода — бежал из армии, понял, что впереди пустота, — взял и повесился. Может быть, так. Может быть, из страха или проснулась совесть. Кто это знает? Повесился-то он добровольно — это факт. В любом случае в голове этого человека что-то произошло.

Модное слово «охуеть». Как это сделать? Сосредоточиться, вытянуться, медленно-медленно начать затвердевать и, твердея, не торопясь и осторожно превратиться в хуй, да таким и остаться на радость и конфуз окружающих.

…целого министра с целым его замом встретил в автозаке. Я еще удивился, увидев этих двух немолодых дядек. Министр, ясное дело, в золотых очках, при усах, зам же — пожилой армянин с большим лицом. Все было на его лице: и необъятный унылый нос, и печальные глаза, и мешки под глазами, в которых отражалась вся скорбь армянского народа и в особенности его личная замминистерская скорбь. Поговорили. Я дал министру сигарету. Взял. Был рад. Их закрыли в зале суда после объявления приговора. Гуськом прошествовали эти двое сквозь толпу зеков и встали перед «продольным» в звании сержанта.

— Статья?

— Что? — не понял замминистра и подался вперед всем телом. Его вид показывал явное желание к сотрудничеству и непонимание вопроса.

— Статья, статья? За что посадили?

— Взятки брал.

— Много брал?

— Вообще не брал, — занервничал армянин. — Не доказано.

В газете, помнится, писали, что именно у него при обыске изъяли около полутора миллионов баксов, лежавших всюду — в конвертах, в коробках из-под обуви… Их было столько, что количество повергло в шок работников правоохранительных органов. А эти органы повергнуть в шок крайне затруднительно, всякого они навидались.

— За взяточничество нас взяли, — продолжал нервничать армянский замминистра. И неожиданно совсем по-местному добавил: — По беспределу!

…проходя мимо «сборки», я заглянул в шнифт. Голубчики, пострадавшие от беспредела, чалились там.

— Юра! — крикнул я в глазок.

— Я?! — удивился министр, не понимая, откуда идет звук.

— Ты, ты, иди быстрее.

Юра скорой рысцой метнулся к «тормозам». Наскоро поговорили. Попрощавшись, я сунул свой палец в шнифт, и он его ласково погладил. Что творилось в душе бывшего министра, я даже не хотел думать. Ему предстояли тяжелые времена.

26 февраля. Вот уже и февраль заканчивается. Наташа в дичайшем раздражении, с бросанием трубок. То, что я предчувствовал семь месяцев назад, происходит. Что ж, это было вполне прогнозируемо, очень не хотелось, но происходит. События проплывают мимо меня, как кадры в телевизоре. Они проплывают, а я лежу и наблюдаю за их движением.

Сценарии развития моего будущего разные, но все плохие. Полагаю, в результате случится самый гадкий, самый предсказуемо непредсказуемый. Тьфу!

Но в чем-то должно же повезти! До этого я так удачно промахивал жизнь и допромахался. Сразу и во всем.

27 февраля. Снился Арбат, но не такой, каким я его знал, а двухтрехэтажный — старинный. С узкими, кривыми улочками, круто уходящими вниз. Со старой Вахтанговской школой. С подворотнями, арками и переходами. Рядом шла какая-то огромная стройка. Казалось, я попал на Арбат шестидесятых годов в момент постройки Калининского проспекта. Арбат старый, разрушающийся, и его новая часть.