Дорога обратно - Андрей Дмитриев

Обещанных совпадений там было немного. Да, гора, да, легочная лечебница, легкий воздух, но и не более того. Разительны как раз были несовпадения, но и они не ранили: действие романа происходило в слишком иной стране, в слишком ином, баснословном мире, в ином, давно прошедшем времени, и потому волшебная жизнь вымышленного санатория вызывала у Снеткова не больше зависти и удивления, нежели жизнь какой-нибудь образцовой человеческой оранжереи в каком-нибудь старинном утопическом или новейшем фантастическом романе. Скорее, эта жизнь пробудила в Снеткове чувство некоторого превосходства… Да, не было и быть не могло на его горе такой качественной еды и обслуги, зато на волшебной швейцарской горе не было и в ту далекую пору быть не могло такого качественного лечения. Обитатели санатория «Берггоф» за огромные деньги тешились альпийскими сливками, индивидуальными ваннами, верблюжьими одеялами, дабы поменьше думать о бессилии врачей и о всесилии почти неотвратимой смерти, зато пациенты лесной школы, вынужденные спать в казенной тесноте и есть что придется из общего дюралевого котла, совершенно бесплатно пользуются достижениями современной медицины и не ведают страха. Снетков честно осилил оба тома и отправил их бандеролью в Ленинград вместе с запиской: «Дорогой П.! Возвращаю Вам „Волшебную гору“, как Вы и просили. Мне роман показался затянутым и скучным. Что касается разговоров „о главном“, о многих смыслах, которые на страницах романа, как Вы говорили, „роятся в чистейшем воздухе“, то эти разговоры и эти смыслы не смогли уберечь мир от войны и спасти Ганса Касторпа от окопной грязи. Трудные дети нашей жизни, отданные моему попечению, в основном матерятся, покуривают втайне от меня не сигары, а „северок“, но за их будущее я в целом спокоен. Ваш Снетков».

Его задел в романе лишь один, пожалуй, самый ничтожный штрих — «кроваво-красный» настой из шиповника, который с вызывающим постоянством пила там одна препротивная дама… Он ведь всегда, и не хуже Томаса Манна, знал, что плоды шиповника (rosa acicularis) исключительно богаты витамином С, но, к стыду своему, ни разу не подумал о том, что густой кустарник, беспризорно растущий на склонах горы, иссушивший тела древних яблонь на террасах бывшего монастырского сада, своими злыми корнями изъевший основание кирпичной стены на горе, своими колючими ветвями поглотивший стену до самой ее невысокой вершины, эти недружелюбные заросли, таящие в себе столько мышиных нор, ужиных гнезд и детских тайников, и есть шиповник, rosa acicularis, богатый витамином С. С той самой минуты, как Снетков вычитал о нем у Томаса Манна, кроваво-красный полезный настой не шел у него из головы. Пришла весна, шиповник, смущенный неожиданным вниманием к себе, старательно зацвел, обещая невиданным изобилием розовых лепестков невиданное изобилие целебных ягод. Снетков нетерпеливо ждал обещанного, и наконец настал день, когда он велел горнисту дудеть сбор, после чего, не зная иных подходящих слов, объявил битву за урожай. Собранного шиповника хватило надолго, настоя из него выходило вдоволь: то желтого, почти прозрачного, то ржаво-коричневого, то черного, вяжущего рот и малопригодного для питья, но, как ни колдовали повара, кровавого оттенка добиться не удалось. Снетков нервничал, мрачнел, потом устал и сказал себе, что необычайный ярко-красный напиток был придумал автором «Волшебной горы» ради красного словца. На то они и писатели, чтобы морочить доверчивые головы, не слишком озабоченные живой реальностью. Нет в реальности волшебных гор, не существует в природе альпийских сливок, нежных верблюжьих одеял и, тем более, кроваво-красного напитка… Где-то есть, как вдруг выяснилось, настоящая кровь — туда, за много тысяч километров, отправилась вслед за мужем-офицером лучшая интернатская медсестра. Есть дизентерия, которую занесла на гору ее преемница — чтобы справиться с поветрием, Снеткову пришлось установить месячный карантин и надолго отравить воздух на горе едкой дезинфекцией. Есть воровство, вышедшее наружу лишь тогда, когда регулярные взвешивания детей стали давать странные, удручающие результаты. Есть, как с изумлением обнаружил Снетков, всеобщая порча жизни: даже после того, как воры — завхоз, шофер и судомойка — были изобличены, рацион детей не перестал скудеть и, хуже того, начались перебои с медикаментами. Скандалы, которые с возрастающей яростью Снетков учинял в горздравотделе и в облздравотделе, его униженные жалобы в малый минздрав и в большой минздрав не приводили ни к чему. Скудело и разваливалось буквально все вокруг горы, все неумолимо оползало, и ничто не противостояло оползню, кроме нервов и ругани, кроме заклинаний и лихорадочных надежд. Снетков недоумевал. Сам он, считая, что уподобился совершенномудрому, давно ни на что не надеялся, но все же предполагал, что грохот обвала — еще недостаточное и даже неподходящее основание для надежд… Со временем, слишком бурным и назойливым, чтобы запросто от него отмахнуться, Снеткову начало мерещиться, будто и гора неустойчива, будто воды реки подмыли известняк в ее основании… Это не было умозрением в духе книжек из Леночкиной авоськи. Это было недугом сродни головокружению и — почти еженощным сном: гора лопается, проседает пищеблок, проваливается пустой школьный корпус, за ним спальный со спящими детьми, собор с невесть откуда набежавшими туристами; слышно, как они бодро поют, улетая в пустоту, потом мягкие всплески слышны один за другим, брызги воды выбрасываются на изломанную пыльную поверхность, тоскливая радость спасения на миг охватывает Снеткова, но вздрагивает колокольня, срывается колокол и, медленно переворачиваясь, летит вниз, норовит упасть прямо на голову; «Откуда колокол? Не было никакого колокола! Почему не предупредили?» — успевает подумать Снетков и просыпается с томной головой и с убеждением, что довольно пить на ночь разбавленный спирт, пора переходить на пустырник и на валерьянку… Все чаще на гору поступали дети, у которых Снетков запоздало находил желудочные, почечные и прочие хронические напасти, не имеющие к горе ни малейшего отношения. Все реже областная больница соглашалась принимать у него этих детей на лечение: обследовала, уточняла диагноз и, ссылаясь на нехватку мест и очередь, возвращала их на гору или родителям… Девочку, которую однажды доставили на гору из населенного пункта Восход, уже на третий день пришлось везти в реанимацию с тяжелейшим приступом астмы. Долгое, упорное, едва не убившее ее удушье девочка пережила почти без страха, с такой выдержкой и покорностью, что в большой ее опытности сомнений быть не могло. Снетков не мог поверить, что восходовские врачи умудрились проворонить астму. Пересчитал страницы в типовой истории болезни, все как одна подписанные невнятной, вялой закорючкой, похожей на улитку без домика, и недосчитался четырнадцати страниц. Какая-то невнятная закорючка попросту сплавила тяжелобольного ребенка на гору, не приспособленную для тяжелых больных, и — чтобы приняли наверняка — изъяла все упоминания об астме из сопроводительных бумаг…

— Разумеется, свинство! — сочувственно сказали Снеткову в облздравотделе. — Преступное свинство, но можно и понять. Зоя Малюкова, девяти лет, судя по всему, больна всерьез и надолго; сколько в больницу ни клади — всю жизнь в больнице не продержишь, приходится и домой возвращать, под ответственность восходовских врачей. А Восход, Снетков, — это, считай, на Луне. Ты вот довез Зою Малюкову до реанимации, а тот, кто закорючкой подписывается (знаем мы эту закорючку: мужик неплохой, хоть и говно), — он, пожалуй бы, и не довез… Да что Восход, Снетков! Мы все на Луне: ни лекарств, ни койкомест, ни элементарной совести. У тебя, по крайней мере, питание… Конечно, тебе подкидывают. И будут подкидывать, ты привыкай.