Петр Лещенко. Исповедь от первого лица - Петр Лещенко

Опасаясь обвинения в дезертирстве, поскольку мой кратковременный отпуск закончился, я раздобыл у знакомого врача заключение об обострившейся язве желудка и явился с ним в комендатуру, чтобы продлить отпуск по болезни. Я ожидал придирок и даже обследования у военных врачей, но рассчитывал на то, что, пока дело будет тянуться, Красная армия уже займет Бухарест. Однако ко мне никто не подумал придраться. Какой-то подполковник продлил мне отпуск, сказав, что мне повезло. Мне и впрямь повезло. В середине мая Крым был занят Красной армией. От 17-й армии не осталось ничего. Погибло больше половины личного состава, а те, кто уцелел, попали в плен. В Бухаресте говорили, что немцы намеренно не стали эвакуировать войска по морю, чтобы отвлечь часть советских сил и облегчить свое положение на других фронтах. Также уже почти в открытую говорили о том, что румынам с немцами не по пути, что союз с Гитлером был ошибкой, и прочее в том же духе. Антонеску иначе как «негодяем» не называли.

В конце мая мы с Верочкой обвенчались в храме Святого Георгия. Выбрали именно этот храм, потому что Верочка — Георгиевна. Мы все не праздновали нашу свадьбу, откладывали до тех пор, пока не приедет из Либлинга Верочкина родня. Но по случаю венчания устроили небольшой праздник в семейном кругу — я, Верочка, мама, отчим и Валечка. Не знаю уж, как сестре удалось повлиять на маму, но мама в тот вечер была ласкова с Верочкой и даже назвала ее «доченькой». Я обрадовался, решил было, что мама смягчилась и теперь они с Верочкой поладят, но ошибся. На следующий день все стало как прежде и оставалось так до последних маминых дней.

Накануне прихода Красной армии настроения в Бухаресте были тревожными. Что день грядущий нам готовит? Многие верили небылицам о «жестокостях», якобы творимых солдатами Красной армии. Фашисты любили приписывать свои жестокости противнику. По радио нам рассказывали, что население Бессарабии десятками тысяч отправляют в Сибирь, и прочие сказки. Когда на душе тревожно, некоторые люди стремятся прогнать тревогу весельем. К моему удивлению, в Бухаресте вовсю работали увеселительные заведения. Я обошел несколько ресторанов и без особого труда нашел работу для себя. Для Верочки ничего найти не удалось, о чем я жалел. Мне хотелось занять ее делом, чтобы она не так сильно скучала по своим и поскорее освоилась бы в Бухаресте. Но Верочка тогда могла петь лишь по-русски, а русские певицы не требовались. Вакансия была только в ресторане «Самовар», гнусном месте, где собирались не эмигранты, а отбросы эмиграции. Даже если бы мы умирали с голоду, я и тогда не пустил бы Верочку петь в «Самоваре». Я же выступал в румынских ресторанах и пел по-румынски. Выступал с тяжелым сердцем. Я привык к атмосфере веселья и радости, а в те дни веселье было истерическим, нерадостным, мрачным. Тот, кто видел мрачное веселье, когда веселятся обреченные люди, тот меня поймет. Но как бы то ни было, пение давало мне стабильный заработок. Отчим с сестрой занимались торговлей продуктами, поскольку больше им в то время заняться было нечем. Ездили в близлежащие села, покупали, что удавалось купить, привозили и сбывали рыночным торговцам. Доход эта коммерция приносила мизерный, поскольку крестьяне предпочитали сами возить продукты, но в то время люди были рады любому заработку. Валечка после родов располнела, и у нее начало побаливать сердце. Ни петь, ни танцевать она уже не могла, дыхания не хватало. Моя бедная сестричка до сих пор переживает по этому поводу, ведь ей так нравилось выступать, она так хотела стать известной. Валечка думала, что «Трио Лещенко» станет началом ее артистической карьеры, а вышло так, что начало оказалось концом. Слезы текут из глаз, когда я рассматриваю старые афиши «Трио Лещенко», которые хранила мама. После маминой кончины я забрал весь ее скромный архив себе.

За годы войны отчиму удалось скопить немного денег. После того как из Бухареста выгнали всех евреев, у него появилось много работы. Большинство зубных техников и дантистов Бухареста были евреями. Когда их не стало, даже такие посредственные специалисты, как мой отчим, стали получать много заказов. В 1944-м сбережения отчима сильно выручили всю семью. Всегда, при любых обстоятельствах, надо что-то откладывать на черный день. У мамы моей на кухне всегда были особые мешочки, в которые она откладывала сэкономленную крупу или муку. Насыплет в чашку сколько ей нужно для приготовления обеда и отложит от насыпанного горсточку в мешок. Что немного убыло — незаметно, а в мешке мало-помалу прибавляется. Меня сначала, по молодости, смешила такая экономия, но после я понял, что сбережения придают человеку уверенности в себе. Я же вырос в капиталистическом мире, где приходилось надеяться только на себя.

В свободное время я занимался с Верочкой. Недолгое обучение в одесской консерватории пошло ей на пользу. Румынский она осваивала очень быстрыми темпами. Понимать румынскую речь она научилась еще в Одессе, а теперь училась грамотно говорить и писать. Румыны оценивают человека в первую очередь не по одежке, а по тому, насколько грамотно говорит он по-румынски. То же самое касается пения. Певица, поющая на румынском с акцентом, успеха у румын никогда иметь не будет. Кроме того, в Бухаресте ценилась несколько иная манера исполнения, более сдержанная, нежели в Одессе, более аристократическая. Этому тоже надо было учиться. Репетировать дома нам было невозможно, поскольку музыка и пение беспокоили маму. Приходилось репетировать дома у Валечки. Она с удовольствием разрешила нам это и дала Верочке много полезных советов. В июне Верочка уже была готова к выступлениям. Я спросил ее, как она хочет петь — одна или со мной и какой псевдоним хочет выбрать. Вопрос был не пустым. Да, в Одессе мы с Верочкой выступали вместе, но я не собирался навязывать ей то же самое в Бухаресте. Я допускал, что в глубине души она могла желать самостоятельной карьеры, но стеснялась сказать мне об этом. Поэтому счел своим долгом спросить. «Только с тобой и только под фамилией Лещенко!» — не раздумывая ни секунды, ответила Верочка. Я был рад, что она так ответила, но переспросил: «Ты на самом деле этого хочешь?» Верочка рассмеялась и обняла меня. Так мы и продолжили выступать вместе в Бухаресте. Так и выступаем до сих пор.

Мы выступали вместе с Верочкой с конца июня до начала августа 1944 года, а затем нам пришлось сделать перерыв. Уже в конце июля началось повальное бегство из Бухареста. Бежали те, кто имел основания опасаться прихода Красной армии, а таких в Бухаресте было предостаточно. До поры до времени они тешили себя надеждой на чудо. Одни надеялись на Гитлера, который грозился по радио пустить в ход какое-то сокрушительное оружие. Другие говорили, что англичане с американцами не пустят Сталина в Европу. Были и другие предположения. Но дело закончилось Августовским восстанием[90]. В Бухаресте несколько дней было очень неспокойно. Мы с Верочкой в те дни радовались тому, что ее мать и братья находятся в Либлинге, далеко от Бухареста. Мы сидели дома всей семьей. Валечка с сыном на это время тоже перешла к нам, потому что вместе нам было спокойнее. Были опасения, что гитлеровцы, в ответ на заявление короля Михая о переходе Румынии на сторону коалиции[91], попытаются оккупировать Румынию. Это означало, что в Бухаресте могут разгореться ожесточенные бои. На наше счастье, у Гитлера уже не было сил для оккупации Румынии. Его фронты трещали по швам. Мы ожидали, что венгры тоже последуют румынскому примеру, но венгры до конца войны оставались на стороне Гитлера.