Петр Лещенко. Исповедь от первого лица - Петр Лещенко

Я чувствовал, что мой собеседник искренне расположен ко мне, и потому рискнул задать ему крайне важный для меня вопрос. «Я хочу получить советское гражданство, — сказал я. — Хочу жить в Советском Союзе. Не помешает ли эта статья получению гражданства? И не осложнит ли она чем-нибудь мою жизнь в Советском Союзе? Не хочется, чтобы в Советском Союзе на меня косо смотрели. Мне хватило этих косых взглядов в Румынии, я сыт ими по горло». Ответ был такой: «Я бы на вашем месте не торопился бы с возвращением». Больше ничего мой собеседник добавить не захотел. Но он и без того сделал для меня очень много, и я был благодарен ему за это. Никто из знакомых мне советских офицеров не разъяснил мне того, что разъяснил этот человек. В знак благодарности я подарил ему несколько своих пластинок.

В тот же день я обсудил все, что услышал, с Верочкой. «Почему ты не рассказала мне, что меня оклеветали в советских газетах?» — спросил ее я. «Я ничего подобного не читала, — ответила Верочка. — Одессу оккупировали в октябре 1941 года, а статья была напечатана в декабре». Верочка сильно переживала по поводу этой гадкой статьи. Я даже пожалел, что рассказал о ней. Незачем было расстраивать моего ангела. Относительно возвращения Верочка сказала: «Давай дождемся конца войны, а там видно будет».

Ночью я не спал. Перебирал в уме свою жизнь и думал о том, что могло вызвать предвзятое отношение ко мне в Советском Союзе. Ведь я за всю свою жизнь не сделал ничего антисоветского. Мне можно было поставить в вину только то, что я жил за границей. Но ведь я же не эмигрировал, а оказался за границей волею судьбы. Шаляпин эмигрировал, причем не самым лучшим образом[99], издал за границей свои мемуары, в которых содержались выпады в адрес большевиков[100], но тем не менее незадолго до его кончины с ним вели переговоры относительно возвращения в Советский Союз. Об этом мне рассказывал сам Шаляпин. «Требуют, чтобы я публично покаялся, — говорил он. — За это вернут все. Гражданство, звание, квартиру… Даже дачу мою во Владимирской губернии обещают вернуть, только без земли»[101]. Мне же никогда не предлагали переехать на жительство в Советский Союз. Я вообще не имел дела с советскими организациями. Позицию мою можно было охарактеризовать только одним словом — нейтральная. Я не был ни «советчиком», ни «антисоветчиком». И вдруг меня так сильно «высекли» в газете.

Мой добрый советчик не советовал мне привлекать внимания к этой подлой статье. Я послушался совета и решил отложить это дело до прибытия в Советский Союз. Но несколько раз все же порывался написать Калинину[102]. Начинал писать, потом рвал. Одно письмо дописал до конца, но так и не отправил.

В 1946 году я беседовал по этому поводу с одним маршалом[103]. Он посоветовал мне то же самое: «Не стоит будить лихо, пока оно тихо». Я не бужу, а рана в душе не заживает, будто кто-то солью ее посыпал.

Репертуар после того разговора я изменил. Хочу к месту упомянуть о Георгии Храпаке, человеке, который подарил мне одну из самых замечательных, самых любимых моих песен. Георгий — необычайно талантливый человек. Он замечательно рисует и пишет замечательные стихи. Познакомились мы с ним в конце 1944 года после одного из наших концертов. Ко мне после выступлений часто подходили люди. Кто с вопросом, кто просто выразить восхищение. Георгий же начал с того, что спел мне куплет из незнакомой песни:

Песня мне не просто понравилась, а запала в душу. «Что это за песня? — спросил я. — Кто ее поет?» «Пока еще никто, но можете петь вы, — ответил Георгий. — Это моя песня, я на днях ее написал. Но пока это не песня, а только стихи. Надо бы еще музыку…»

Музыку написал мой приятель Жорж Ипсиланти, песню эту я в шутку называл «Песней двух Георгиев». Я стал петь эту песню в завершение каждого своего выступления и продолжаю петь до сих пор. Мечтаю, как по приезде в Советский Союз разыщу Георгия и попрошу написать для меня другую песню, которая будет начинаться словами «Я вернулся домой». Сам бы написал, да не могу. Настоящего поэтического таланта у меня нет, есть только чувство рифмы. Я могу сочинить простенький стишок, но не могу простыми словами рассказать о самом важном. Для этого большой талант нужен, такой, как у Георгия.

У советских людей другие обычаи и привычки. Если бы такую песню мне написал бы кто-то из местных, то первым делом спросил бы, сколько я заплачу ему за труды. Георгий же просто подарил мне песню — пойте на здоровье. И в придачу подарил карандашный рисунок — мы с Верочкой на сцене, который нарисовал во время нашего выступления. Рисунок этот так же хорош, как и песня. В 1948 году я записал песню Георгия на пластинку[104].

Окончание войны стало праздником для всех. Люди, вне зависимости от их политических взглядов, радовались тому, что закончился этот кошмар. Бухарест во время войны пострадал не так сильно, как Будапешт (я был там и видел руины), но все же пострадал, его много раз бомбили. Гораздо сильнее бомбили Констанцу[105], через которую шло много военных грузов. Также там в порту было большое нефтехранилище. Не только порт бомбили, но и все вокруг. Однажды бомба попала в мой дом, который я отдал Зиночке. К счастью, в тот момент дом был пуст. Зиночка с Игорем уехали в Бухарест накануне бомбежки, чтобы показать Игоря врачам. У него болело горло, и Зиночка испугалась — уж не дифтерия ли это? У Зиночки от дифтерии в трехлетнем возрасте умер младший брат, и поэтому она очень боится дифтерии. Оказалось, что у Игоря обычная ангина. Благодаря этой ангине Зиночка с Игорем остались живы. Если бы они не уехали, то, вне всяких сомнений, погибли бы, поскольку бомбили ночью, когда они находились дома. Когда я встретился с Зиночкой весной 1944 года для того, чтобы завершить оформление развода, она только сказала мне, что дома больше нет. Подробности я узнал от сестры Вали. Благословляю эту ангину (бывает же и от болезней польза!) и думаю о том летчике, который бомбил Кармен Сильву. От этого места до порта — добрых двадцать километров. У берега нет ни доков, ни кораблей. То, что дело было ночью, не может служить оправданием. Ночью порт заметен еще лучше, чем днем. При любой маскировке света там гораздо больше, чем в мирно спящем городке. Спутать невозможно. Зачем летчик сбросил бомбы на обывательские дома? Зачем хотел убить мирных граждан? Однажды, после выступления у летчиков, я спросил об этом у одного подполковника. Тот объяснил, что если летчик по каким-то причинам не может выйти на цель, то он сбрасывает бомбы где придется, чтобы налегке вернуться домой. Меня подобное объяснение не удовлетворило. Наш дом стоял у моря. Что мешало летчику сбросить бомбы в море? Мне приходилось летать ночью над морем, и я знаю, что воду от суши можно отличить даже в полной темноте. Мне не жаль дома, черт с ним, с этим домом! У меня холодеет внутри при мысли о том, что мой сын и моя бывшая жена могли бы погибнуть по странной прихоти судьбы, по воле какого-то неизвестного мне летчика. Такие бессмысленные смерти и есть самое страшное в войне. Гибель солдат на поле боя еще как-то можно объяснить, но как можно объяснить гибель спящего ребенка? Или гибель женщины, которая возвращалась домой к своим детям с рынка, а ее схватили на улице во время облавы и расстреляли как заложницу? Один румынский капитан, воевавший с лета 1941 года, сказал мне весной 1944-го: «Того идиота, который придумал казнить заложников, надо было утопить в бочке с дерьмом, потому что другой смерти он не заслуживает. Убивают троих наших солдат. Мы расстреливаем за них три сотни обывателей, и что в результате? Нас начинают не бояться, нет. Нас начинают ненавидеть, нам мстят при любой возможности. В Овидиополе моих солдат женщина угостила отравленным молоком. Из тех, кто пил его, не выжил никто. Оказалось, что ее мужа расстреляли как заложника. И таких случаев я знаю много».