Контора Кука - Александр Мильштейн

Ни фига Ширин не ушёл и после этого, и в голове у него ночью… Ну да, «сон алкоголика недолог и тревожен», — повторял он, стеная, и часто ходил в туалет, и давал разбуженной Лиле очередные зароки: «Всё-всё, теперь сухой закон…» И снова лежал без сна со скачущим сердцем и тяжёлой больной башкой, где был хаос, мелькали обрывки семёновских «охотничьих рассказов» вперемешку со строчками Софи, которые он читал накануне, так и не составив о последних собственного мнения… Почему-то он окрестил их все скопом про себя «Liebelein»… «Почему-то» — потому что Ширин и сам при этом не смог бы сказать, что подразумевает под этими «любвями», Шницлера ли, Чехова… первый сборник которого на немецком так назывался, и бывшему библиотекарю это вспомнилось вовсе не потому, что он сравнивал Софи с АП… а только из-за названия — к которому АП непосредственного отношения, по-видимому, вообще не имел… Согласовал ли это с ним переводчик? Неизвестно… Ну и просто это слово — «в отрыве от всего…» — звучало, на слух чужестранца, по крайней мере «презабавно» (всё-таки больше в духе трагикомедии Шницлера) и при этом не означало, по сути, вообще ничего… «Во всяком случае, не совсем графомания, — решил в конце концов для себя Ширин, — или… скажем так, это, может быть, „графоманство чувств“, „канкан любвей“, ну да, ну да… который тоже достоин ведь пера — как танец лебедей… маленьких „либидей“… беда не беда… девочки-мальчики… котики-наркотики… в ротики-невротики… что вовсе не означает графоманства слов, кстати, потому что на бумаге выглядит всё довольно бодренько… Ну, не тухло, скажем так… вот и пусть её резвится, танцуй, пока молодой, мне-то что… раз она такая деловая… ну да, мне — старые тетрадки, черновая работа… при этом видно же, что эта проза — в книге, как бы сказать… уже отшлифована-обкатана, что это не сырьё, которое, наверное, и есть в тетрадке… вокруг которой она напустила столько тумана… и теперь хочет, чтобы я за ней летел… в туманный Альбион, ну да… через Альпы… или это в другую сторону… она сумасшедшая… эти облака сегодня были так низко… как будто я уже и так — schwebe, да, парит-парит наш орел…»

У Ширина, в отличие от Паши, с Лондоном не было связано никаких особых ожиданий, которые больно было бы терять, хрупких иллюзий, которые не хотелось бы разбивать столкновением с грубой реальностью… При этом у Ширина вообще уже давно наблюдалось, как бы сказать, этакое георавнодушие, знакомое, наверное, всем эмигрантам, — так, во всяком случае, Ширин думал, то есть что даже те из его русских друзей, кто продолжают этот «галоп по Европам» с неослабевающим вроде бы энтузиазмом, на самом-то деле в глубине души тоже равнодушны: Лондон ли, Париж или Берлин — по барабану… Если уж ты уехал оттуда…

Так что Ширин, хотя сам и не ездил на «…одину», больше понимал тех, кто регулярно ездит туда…

Туда-туда — к тётке в Саратов… чем тех, кто перемещался по Загранице — бессмысленной после того, как все границы стали открыты… «Как будто бы белка в раскрученной клетке…» — как пел его приятель-бард, положив на три аккорда его старые стихи (что Ширин, впрочем, тщательно скрывал)… Ну, вот как-то так же он это ощущал, понимая, что это само по себе бессмысленно — отменять всю географию из-за отмены железного занавеса, но… сердцу ведь не прикажешь, да?

И в этом они, кстати, и с Пашей сошлись во мнениях — мы уже упоминали, кажется, что Паша унаследствовал не тягу к путешествиям от отца, а от матери — домоседство, в общем, чувство, что от перемены мест слагаемых…

Ну так вот, причин не слетать в Лондон на таких идиотически-чудаковатых условиях у Ширина вроде бы и не было. Разве что чисто обывательские опасения: художники, перформансы, жизнь-театр… какой-нибудь… подпольный ситуативный интернационал в действии… или ситуативистский, ну, в общем, ситуации… «в которые мудрый человек, в отличие от просто умного…» — что-то такое мелькало у него в голове, но… надо сказать, что хотя Ширин и называл себя «клерком» — иногда он даже представлялся так в обществе, да… Но до «клерикальной паранойи», как он называл подобные состояния сознания, что ли, не дорос… в своей карьере: «Ich bin noch nicht so weit»[41], — говорил он себе или о себе в подобных случаях…

Да и не был он никаким клерком, как вы уже, впрочем, и сами давно поняли.

Разве что очень мелким…

То есть «чинуша», как он тоже ещё выражался, занимал там — в нём самом, Лёве Ширине — не очень-то большую жилплощадь…

Он зарегистрировался на сайте европейцев, «меняющихся местами», то бишь квартирами-квадратурами, друг с другом, ну да… И через некоторое время они с Петром Лисовским фактически стали друзьями… Заочно, эпистолярно — скайпа у Лисовского не было… Но бывает так: кажется, что давно знаком с человеком, что где-то встречались, если бы верил в метемпсихоз, сказал бы «в прошлой жизни», а так… Клерки, кюнстлеры — это неважно… «Карасс». Да-да, слово из романа Воннегута всплывало не раз в сознании Ширина в подобных (не таких уж и частых, кстати говоря) случаях… Так что подозрения в том, что его заманивают в какую-то «ситуативную» ловушку, — отпали сами собой.

С Лилей тоже всё было ясно: в Лондоне, в отличие от него, она бывала уже не раз, там жила её старая школьная подруга, которой в данный момент в Лондоне как раз не было, и никакого желания туда лететь Лиля не проявила… Зато она давно хотела съездить в Триест — цель вполне достижимая для «вылазки на выходных» из Мюнхена, и без всякого самолёта (летать Лиля всегда немного побаивалась)… И она решила, что съездит тем временем в Триест с Комой на её новой машинке — Кома после небольшого перерыва снова села за руль, на этот раз спортивной «Мазды», как раз два места — «Чтобы ты ни в чём не сомневался», — улыбнулась Лиля, а багажа на два дня много не надо, и всё поместится, и: «Мы хорошо развеемся, — сказала Лиля, — говорят, там такие приятные ветры дуют…» — и Ширин невольно подумал: «И порезвимся? Дует-дует ветерок…» «А если повезёт с погодой, — продолжала Лиля, — даже с открытым верхом!» — и тут Ширин тоже, с похмелья что ли, не сразу и понял, что жена имеет в виду только то, что у Комы теперь кабриолет… «Но если королева и под подозрением, — подумал он, — впрочем, вечным… главное, что король… не под вечным… и вообще, не под шахом… и, таким образом, все условия рокировки… правда, странной, короли меняются местами…» были вроде как и выполнены: в распоряжении живописца была на два дня трёхкомнатная квартира Шириных в дальнем, но всё-таки Швабинге, а в распоряжении Ширина — двух— или даже трёхуровневая «студия» — «…в Ист-энде, но это даже интереснее, — писал ему Лисовский, — если ты был в Берлине, то знаешь разницу… даже не между Ист и Вест, а между, скажем, Шарлоттенбургом и Кройцбергом, — вот примерно так же и здесь, у меня очень живой, в хорошем смысле, район…»

В баварской столице художник, выросший и «вставший на ноги», как он писал в мейле, в Гамбурге, никогда не был, так же как и Ширин — в Лондоне… Но, в отличие от Ширина, в Мюнхене у Лисовского было довольно много заочных друзей-художников, и возможно, что это и было одной из причин его интереса в блиц-обмене жизненного пространства — Ширин об этом не спрашивал и уж, понятное дело, ни словом не упоминал Софи.