Эшелон на Самарканд - Гузель Яхина

Со всех сторон Деева окружили твердые плечи, груди, подбородки, выдавливая с площади вон, – за ними не видно было уже ни конторы, ни хлебных гор, ни остальных людей. Он пытался вырваться из оцепления – как в ловушке барахтался, постепенно смещаясь все дальше на задворки. Сильный тычок под ребра выбил воздух из легких, заставил согнуться. Деев был готов уже ко второму удару – по спине или затылку, – когда знакомый голос произнес рядом:

– Нет! Бить никого не надо.

Нападающие разомкнули оцепление и обернулись: позади стоял второй гость – седой здоровяк с бычьей шеей и по-бычьи же насупленный. Распахнув тужурку и положив ладонь на выпирающий из кармана штанов тяжелый предмет, он глядел на дерущихся и чуть подергивал белыми усами, как зверь перед схваткой.

У Деева была пара секунд, пока местные не разобрались, что к чему.

– А что крыша у вас протекла в седьмом амбаре – тоже не знаете? – Заорал надсадно, чуть не срывая голос и обращаясь все к той же открытой форточке. – Что от этого треть хлеба сгнила и пришлось ведомости переписывать, цифры подгонять – тоже не знаете? Что до сих пор – до середины октября – хлеб в открытую храните, под всеми дождями и ветрами, – и об этом не слышали? – Деев заметил, что бабы на телеге крестятся испуганно, а мучные переглядываются, и загорланил пуще прежнего. – Что в глубинном хранилище крысы зерно пожрали и…

Окно в доме стукнуло – распахнулось.

– Слушайте-ка вы, всезнайка… – высунулся из оконного проема человек в исподней рубахе.

Головного убора и повязки на лице уже не имел – Деев только по голосу и узнал Железную Руку. Редкие сизые волосы его стояли дыбом – замялись под кепкой; на коричневом от загара лице очками белела мучная полоска; белыми же оставались и брови с ресницами. На шее болталось мокрое полотенце.

Конвойные при виде начальства вытянулись на месте. Деев, потирая ушибленный живот, проковылял поближе к окну.

– Вы что, на испуг меня берете? – спросил Железная Рука тихо.

Ни юлить, ни дальше корчить смельчака было нельзя.

– Как можно, товарищ начпункта? Я же сейчас кричу все это, а сам боюсь до смерти, аж челюсти сводит, – так же тихо признался Деев. – У меня и руки от страха трясутся, и внутри трясется все, будто лихорадка напала. Вы же нас, если что, как вшей раздавите, и пикнуть не успеем. Я, когда все это орал, одного только хотел – чтобы вы меня услышали.

Каким же облегчением было наблюдать лицо собеседника во время разговора! Хоть и престранное это было лицо: под раскосыми глазами торчал картошина-нос и пучились пухлые губы, а по низу круглой морды щетинилась русая борода – словно верх головы нашли в киргизских степях, а нижнюю часть отыскали в верховьях Волги. Белые от муки брови с ресницами добавляли нелепости и одновременно жути.

Желая ближе разглядеть настырного гостя, Железная Рука подался к Дееву, положил кованые пальцы тому на загривок и потянул к себе. Холодные крючки обхватили шею – вот-вот сомкнутся кольцом и сдавят глотку.

Монгольские глаза придвинулись так близко, что слились воедино: огромное узкое око таращило на Деева черный зрачок из-под белесых ресниц. Не мигая и даже не дыша, Деев таращился в ответ – словно душу свою наизнанку выворачивая до последней складки. Не было у него от ока никаких тайн. Однако и сам он про это око знал всё, получше каждого на ссыпном пункте.

Металлические пальцы скользнули с горла – отпустили. Око раздвоилось, вновь обернулось двумя привычными человеческими глазами, покрасневшими от пыли.

Живой ладонью Железная Рука потер веки, стирая мучную маску. И по этому медленному движению видно было: устал человек, и очень сильно. Сейчас и надо было говорить – в эту короткую минуту перед отдыхом, когда повязка с лица уже сброшена, а окно еще открыто, – говорить напрямую, из самой души, как думается.

– Мы к вам пришли от безысходности и от большого отчаяния, – тихо произнес Деев.

Прикрыв ресницы, человек счищал полотенцем белую полоску с лица. Гостя не гнал. А значит, слушал.

– А еще потому, что вы – человек. Не может человек пять сотен детей на смерть отправить. А не дать им сейчас мяса – все равно что убить.

Хотелось положить руки на подоконник, чтобы случайный порыв ветра не захлопнул раму. Но нельзя – спугнешь минуту.

– Случается, что даже хороший человек убивает – на войне или когда кулаки на ссыпной пункт напали, – продолжал Деев. – Вы старше меня и лучше моего про то знаете. Я тоже убивал, и в Гражданскую, и не только. Но детей – не убивают. Это против жизни.

И вдруг – закончились слова. Казалось, так много всего на сердце и можно говорить часами; но оказалось – так мало. Человек слушал, обтирая полотенцем лоб и щеки, а Дееву-то и сказать больше было нечего – вся его душевная смута и большой страх уместились в пару куцых фраз.

– Может, мы для того и должны их спасти, – добавил последнее, – вместо тех, кого убили…

И умолк.

Человек вытер белое с бровей, собрал налипшие комья с ресниц и глазных углов. Краешком ткани вычистил уши и ноздри. Пришлепнул вздыбленные волосы.

Орали над площадью вороны – как рыдали.

– Чего конкретно хотите? – спросил наконец Железная Рука.

– Одну ночь в сборном хлеву! – выпалил Деев. – Не снаружи, не в доме охраны – в самом хлеву. – Слова вернулись мгновенно и бойко вылетали из-за зубов. – А уж там – как повезет. Все излишки за ночь – наши. С рассветом уйдем – задами, через пути, как пришли. Никому не расскажем, никогда. Слово фронтовика.

Железная Рука только посмотрел на гостя устало – и во взгляде этом Деев прочитал согласие.

– И еще! – Теперь, когда самый главный ответ был получен, можно было уже не миндальничать: Деев ухватился за подоконник, будто желая выдрать его из избы, и зачастил, торопясь высказать все просьбы. – Нам на эту ночь охрана нужна. Вы уж не обижайтесь, товарищ начпункта, но местные нас не полюбили, животом чую. Велите прислать троих покрепче из приезжего продотряда. Откуда нынче продотряды?

Начпункта, уже не глядя на просителя, хотел было закрыть окно, но деевские пальцы помешали.

– Из Питера есть? – Деев не убирал защемленные пальцы с рамы; было больно – терпел, даже не морщился.

Кажется, угадал он с Питером. По правде говоря, и угадывать было нечего – питерский пролетарий колесил нынче по всей России, мозолистыми кулаками выбивая провизию из неразумного крестьянства.

– Ну вот, значит, питерских! – тараторил Деев в сжимавшуюся оконную щель. – Эти никому спуску не дадут!

И только после убрал руки.

Створка тотчас захлопнулась. Дернулась внутри занавеска.

Деев отошел от окна и присел на завалинку начальственного дома. Здесь и решил пережидать до вечера: около правления, на виду у всей площади, казалось безопасней.

Рядом опустился фельдшер. Хотелось похвалить его или сказать пару ободряющих слов – хороший ты оказался товарищ, дед! – но Деев только посмотрел на спутника благодарно.