Эшелон на Самарканд - Гузель Яхина

Абы кого, с улицы, сюда на работу не брали – а только своих, только проверенных людей. Новых рабочих мест было мало – отсюда не увольнялись. Правда, сотрудники сборных пунктов и гибли чаще, от шальной пули или шального серпа в живот, – работа была прибыточная, но опасная, как в армии. Видно, и мучные охранники были друг другу не чужие люди – то ли братья, то ли сватья-кумовья, а то ли бывшие фронтовые соратники; потому и беседы вести им нужды не было – понимали друг друга с полуслова.

Деев шерстил хлев, как борзой пес в поисках подстреленной дичи: заходил в загон и рыскал меж костлявых спин и рогатых морд с низко опущенной лампой – искал отяжелевшее брюхо. Быстро смекнувший про всё фельдшер помогал: оглаживал хребты, успокаивая полусонную скотину, а заодно выискивая на ощупь какой-нибудь раздобревший круп. Чмокал и цокал языком при этом, как заправский конюх.

В сытое время коровье стадо могло и озлиться на чужаков – затоптать или забодать. Но в голод животные слабели и делались покорны. Одни только свиньи шалели с голодухи, поэтому свиней держали отдельно. В этом хлеву их не было.

Обшарили всё – нашли трех телок на сносях и одну котную овцу.

– Верил бы в бога – помолился, чтобы нынче ночью хоть одна отелилась, – сказал Деев.

Случиться такое могло вполне – коровы были тяжелы основательно, распухшие вымена их висели едва не до земли. Буг заглянул каждой под хвост, провел пальцами по торчащим соскам.

– Вот эта, – уверенно сказал, указывая на одну.

Корова едва держала вес распирающего ее плода на тощих ногах и с тоской глядела в землю. Морду отворачивала и шарахалась ото всех как полоумная. Пожалуй, дед был прав: на нее и нужно было ставить.

В дальнем углу Деев давно приметил отгороженный закуток – туда и отвели избранницу под пристальными взглядами мучной охраны. (Подобные закутки появлялись на каждом сборном пункте – для отселения тех, кто мог произвести излишки. Заботились не о животных, а о том, чтобы излишек образовался непременно и поскорей: на длинном перегоне или в толчее общего загона уединиться для отела было сложно, в персональном помещении растелиться легче.)

Устроили в закутке стельную. Устроились рядом сами – на какой-то доске, спинами прислонившись к стене хлева. И питерцы расположились неподалеку.

И стали ждать.

Ночь выдалась прохладная, но полторы сотни животных ртов надышали тепла. Шло тепло и от навоза, что устилал пол в несколько слоев: нижние слои затвердели и защищали от земельного холода, а верхние, еще мягкие, па́рили, обогревая хлев.

Вздыхала и переступала ногами скотина, под копытами чавкал коровяк. Пересмеивались тихо о чем-то своем питерские богатыри. Где-то далеко, на входе, бряцали ружья мучной охраны.

Время шло.

Лампу Деев прикрутил, экономя керосин, – язычок пламени размером с детский ноготь едва разбавлял темноту. В густой темноте этой слабо проступал усатый профиль деда и выпуклости бревен. В крохотное смотровое окно, наполовину прикрытое задвижкой, виднелся кусок неба – цвет его постепенно менялся: от серого к синему, а затем и вовсе к чернильному.

Сейчас-то и было время для серьезного разговора или беседы по душам. Но говорливый до этого фельдшер молчал: крепко его прибила цифра в миллион пудов.

– Слышь, дед, – не выдержал и зашептал Деев. – Ты на войне за кого был – за красных или как?

Буг не отвечал, только сопел громче.

– Ясно…

– Ничего тебе не ясно! – открыл наконец рот. – Да за красных я был, за красных!.. Но не сразу.

– Перебежчик, выходит. Политический хамелеон.

– Я политикой не занимаюсь. Я людей лечу.

– А тебе что же, все равно, кого лечить?

Говорить в голос было нельзя – шептали, в напряженные моменты переходя на сипение и свист.

– Все равно. По правде говоря, лечить бы мне лучше зверей. Меня в военной академии уже сколько лет место ждет – лошадиным доктором, в кавалерии. А я, старый дурак, все при людях, при людях…

– Что же тебе, конь милее человека?

– Во сто крат! Ветеринар кобылу вы́ходит – и та живет себе дальше, на радость хозяину, и назавтра опять сама под пули не лезет. А человек – еще как! Зачем я его латаю и штопаю, если завтра он сам же первый – в бой? Глядь – уже убит. Зачем я ему сегодня ногу пилю – без морфия, на живую, – если завтра в обоз бомба попадет и его разорвет?! И так – всю жизнь. Значит, и лечение мое было зря, и сам я тоже был зря…

– А лошадь кавалерийская, стало быть, от пули не гибнет?

– Гибнет. Но не по собственному желанию или собственной глупости – потому и жальче ее.

Стельная корова ударила копытом, и они притихли на минуту. Но оставить важную тему было нельзя, и скоро Деев засипел снова:

– Всю жизнь людей спасал – а туда же, жаловаться!

Отклика не было долго, и Деев решил уже, что Буг задремал посреди разговора. Хотел было толкнуть собеседника, но тот сам подал голос:

– Знаешь, для чего я в эшелон записался? Устал от войны. И от смерти устал. Думал, здесь-то – дети, радость, жизнь. Ни тебе пуль, ни осколков, ни рваных ран. Думал, здесь-то уж точно буду не зря. А тут такое…

– Ишь ты, радости ему захотелось! – не удержался, съерничал Деев. – Нервического ты склада, товарищ Буг, впечатлительный как барышня. Радоваться при коммунизме будем.

– Я не доживу. А очень хочется – не радости даже, а просто доброты.

– Глаза-то разуй пошире! Везде доброта. В сапогах дети пришли на вокзал, не босые, – доброта. В рубахах едут, не голышом, – опять доброта. И едут же в Туркестан – едут, а не в приемнике мрут, – снова тебе доброта! Мешки со спецпитанием, куры в корзинах, яблоня на крыше – всё доброта! Мало?

– Неправильная она, твоя доброта, внучек. Шиворот-навыворот.

– Мозги у тебя шиворот-навыворот! – от негодования деевский шепот сорвался в шипение. – Добрым быть – это тебе не слезы лить над бедными лежачими! А погрузить их в вагон – голыми, без еды – и отправиться в Туркестан! Добрым быть – это молока им в пути добыть и мяса! И довезти до Самарканда – всех, до единого!

– И мы с тобой сейчас, выходит, добрые? – спросил после длинной паузы Буг.

Не просто спросил – с подковыркой. Но Деева ехидством не возьмешь.

– Выходит, так!

– И человек этот, с железной рукой, кто разрешил нам тут излишками разжиться, – тоже добрый?

Опять спрашивал – как издевался. А Деев отвечал всерьез.

– Выходит, так!

– А девятого марта – что же он тут устроил, этот добрый человек? Когда он с тобой о том разговаривал, у него же спина закаменела, едва рубаху не порвала. Не про зерно сгоревшее он при этом думал, а про другое – такое, о чем даже и спрашивать не хочу, и знать.