Нежная душа урода - Анатолий Ярмолюк

Накрапывал дождь — холодный, тяжелый, почти осенний. «Ну да, — помимо желания подумал я, — скоро ведь осень… уже, можно сказать, осень. А куда, собственно, я иду? Домой? Да нет, мой дом — совсем в другой стороне. Мне надо идти в другую сторону… там мой дом. Ну и — что? Что с того, что мой дом — в другой стороне? Кто меня там ждет, в этом моем доме? Никто меня там не ждет… Дождь, дождь… Нет, а в самом деле — куда же я иду?»

И вдруг я понял, куда я иду. Я иду на улицу Рябиновую в дом номер два. В этом доме живет человек по имени Грушина Ксения. Когда-то, давным-давно, когда я еще был другим, не таким, как сейчас, я познакомился с этой женщиной, я с ней общался, она приходила ко мне домой и провела у меня ночь. Это была удивительная ночь, это была ночь, наполненная целомудрием и трепетным ожиданием чуда. Ксения, Ксюша, Ксюшенька — Осенняя Женщина… Оказывается, я сейчас иду к тебе. Оказывается, мне в этом мире больше не к кому идти. Улица Рябиновая, дом номер два. Ксения. Только бы она была дома! Да нет, она непременно будет дома! Тем более — сегодня же, кажется, суббота. Хотя причем тут суббота? Она должна быть дома, потому что… да просто должна, и все тут!

Она была дома. Она стремительно выбежала мне навстречу, будто бы она знала, что я приду, и ждала моего прихода. Я остановился на полпути от калитки к ее крыльцу. Ее дом был обсажен калиновыми и рябиновыми кустами. На кустах нестерпимо краснели кисти ягод — предвестники скорой осени.

— Вот… — сказал я. — Я пришел…

Она была одета в синее платье. В ее простоволосой голове путался мокрый ветер. Она взяла меня за руку и повела на веранду своего дома. Весь пол веранды, и стоящий посередине круглый стол, и стоящие рядом с ним четыре плетеных стула были усыпаны мокрыми желтыми резными листьями вперемешку с алыми ягодами. Она села на один из стульев, а на другой усадила меня. Мы сидели и молча смотрели друг на друга — минуту, две, пять…

— Он написал явку с повинной, — наконец сказал я. — Большую — на тридцати семи листах. Он во всем сознался. Это он всех их убил.

— Карлик? — спросила Ксения.

— Карлик, — ответил я.

— Зачем же? — спросила Ксения.

— Они убили его любимую, — сказал я. — У него была любимая женщина. Маленькая любимая женщина, которую он называл Полюшкой и Феюшкой. Они ее погубили. И он им за это мстил.

— Вот как… — сказала Полина и взяла меня за руку.

— Да, — закивал я, — да…

— Его будут судить? — спросила Ксения.

— Разумеется, — сказал я.

— Тебе его жаль? — спросила Ксения.

— Не знаю… — сказал я. — Может быть… не знаю. У меня такое чувство… по-моему, мне жаль самого себя. Странное чувство…

Помолчали. Мокрый ветер залетел на веранду и швырнул на стол охапку желтых и алых листьев.

— Не переношу, когда ветер поет в проводах, — прислушиваясь, сказал я. — С детства не выношу… душу мне это пение выматывает.

— Ты устал, — сказала Ксения и погладила меня по голове. — Ты просто устал.

— Наверно, — сказал я.

— Пойдем, — сказала Ксения, взяв меня за обе руки сразу.

— Куда? — спросил я.

— Домой, — сказала Ксения.

Минуты, наверно, четыре я молча смотрел на Ксению, а она на меня. У нее оказалась удивительная особенность: она могла смотреть в глаза другому человеку, не отводя взгляда. Я так не мог. Я не мог долго смотреть в глаза другому человеку: в этих случаях я отчего-то чувствовал себя неловко и отводил взгляд в сторону… Так было и сейчас: я посмотрел на мокрую, разноцветную листву на веранде, на пляшущий на стене отсвет пробившегося сквозь хмарь солнечного лучика, и уткнулся лицом в теплые Ксюшины ладони.

— Ты — моя Осенняя Женщина, — сказал я. — Ты моя Осенняя Женщина…

— Пойдем домой, — сказала Ксения. — Слышишь, пойдем домой.

— Пойдем, — сказал я, отнимая Ксюшины ладони от своего лица.

Я и впрямь чувствовал, что мне нужно войти в дом, прилечь или хотя бы присесть. Мне было нехорошо: внутри меня, ближе к сердцу, разгорался зловещий и томящий огонь. Мне казалось, что я — беззащитная былинка среди миллиарда себе подобных былинок. Мне чудился зловещий свист невидимой косы, а может, это была и не коса, а просто — мокрый осенний ветер пел в невидимых проводах. Худо мне было…

Так я нашел, наконец, себе жену. Настоящую жену, истинную, с которой хотелось жить до конца дней на этой земле, умереть в один день, оказаться в раю и уже никогда более не расставаться. По ее настоянию, а также по инициативе Бати я был отправлен во внеплановый отпуск с тем, чтобы подлечить свое сердце в кардиологическом санатории, направление в который мне выхлопотал тот же Батя.

В этом санатории я провел больше месяца. Моя жена Ксюшенька навещала меня каждодневно, иногда — в компании Бати, иногда же — вместе со всеми друзьями-операми, с которыми я ловил и изобличал Витьку Кольцова, карлика и серийного убийцу. Естественно, я всегда спрашивал, как он там, Витька-карлик, как продвигается следствие и скоро ли суд. Мне отвечали скупо и неохотно — берегли мое сердце.

— Да все с твоим карликом нормально, — успокаивал меня Батя. — Жив-здоров твой карлик, что ему станется… Следствие близится к концу, свидетельская база имеется, сам он ничего не отрицает… А суд — будет и суд… Ты, главное дело, лечись. Будет в нашей с тобой нелегкой жизни еще множество таких карликов. К сожалению…

Вернувшись из санатория домой (жили мы с Ксюшей в ее доме, а мою квартиру решили продать и на вырученные деньги купить весной милую загородную дачку), так вот, вернувшись из санатория, я первым делом углубился в чтение газет (будучи в санатории, я никаких газет, можно сказать, и не читал). Первым делом, конечно, меня интересовало, что в газетах написано о карлике. Само собою, написано было много, и такая большей частью это была ахинея, что просто не приведи и помилуй! Пуще всех, конечно, старался местный «Вечерний звон»: в нескольких кряду номерах эта газета извещала своих читателей о том, что, оказывается, в городе злодействовал вовсе даже не карлик-одиночка, а целая банда карликов-убийц, из которых неимоверными усилиями милиции был пойман только один, а это значит — жди новых убийств… Само собою, досталось от «Вечернего звона» и мне. В трех номерах кряду писалось, как майор Якименко, будучи в состоянии пьяной невменяемости, открыл стрельбу из табельного оружия по безвинным репортерам и городским правозащитникам и, что самое возмутительное, не понес за этот свой поступок абсолютно никакого взыскания, а совсем наоборот, был тотчас же премирован путевкой в некий санаторий, где и продолжает пребывать на момент написания сих строк. Не меньшее возмущенное недоумение вызывает и позиция руководства городского УВД, которое не только не пожелало разъяснить вопрос со стрельбой по безоружным людям вконец распоясавшимся майором Якименко, но еще и обложило городских репортеров и правозащитников столь беспардонной и изысканной бранью, что даже газета «Вечерний звон» при всей ее прогрессивности, и то смогла обозначить многие из этих выражений лишь целомудренными точками… (Бедный Батя! Воображаю, каково ему пришлось, защищая меня, в то время как я прохлаждался в санатории…) Однако больше всего в этой газете меня восхитила некая публикация, вернее, даже не публикация, а коллективное обращение сотрудников газеты к нашим городским властям с просьбой о том, чтобы власти назвали какую-нибудь из городских улиц именем репортера Наливкина, «погибшего от руки подлого убийцы-маньяка на боевом посту»… Здесь же, в «Вечернем звоне», сообщалось и о дате суда над Витькой Кольцовым. Суд должен был состояться через двенадцать дней…