Яркие люди Древней Руси - Борис Акунин

ночами. И решено: отослать в монастырь, пускай молит Всевышнего за грехи раба Божьего Олега. Ей, Феофании, что? Она спасется и пребудет со ангелы, а ему, зломычному, гореть в огне. Хотя патриарх цареградский в проповеди сказывал, будто для государей у Господа свой аршин, и что не простится рабу, может проститься кесарю, ибо с кесаря при жизни больше спрашивалось.

Но тревожиться про загробное следовало не сейчас, а в более покойную минуту. Сейчас же у Олега решалось, скоро ль ему попасть туда, за гроб, или еще доведется пожить. Ну как Селюк-хан откажет? Половецкие князья своего кахана иногда слушают, иногда нет.

У хана юрта была такая же, как у родичей, только побольше и рядом высокий шест, на нем три конских хвоста: белый, черный, рыжий. Поверху курился дымок.

Идя пеш, Олег поглядывал вокруг, и всё больше на баб и девок. Половчанки собою были непригожи: плоскомордые, чумазые, утястые. А еще неподобно шустрые, оборотливые, на работу спорые. Одна сшивала конскую шкуру, другая взбивала что-то в бочке, третья гнала коз. Несколько всадниц пронеслись мимо на полном скаку, с посвистом, у седла колчаны со стрелами – издали и не подумаешь, что бабы.

И наглые. Нет – глаза опустить. Так и пялились на чужого человека, некоторые скалились и говорили нескромное.

Тревожно было Олегу, сомнительно: как с этакой половецкой страхолюдью ложе и стол делить? Надеялся, однако, что ханская дочерь посдобней, помасленей.

Помолясь и перекрестившись, вошел в чертог. Там в середине сверху вниз розоватым столбом сочился свет, по бокам же было сумрачно. Сотник куда-то подевался, князь стоял один.

Но зрение приобыклось, и Олег увидел, что провожатый у противоположной стенки, шепчет на ухо бритоголовому кряжистому мужу в грязном бархатном халате, поперек которого златой пояс, а сапоги красной кожи, носок на них с загибом. Бритоголовый, видно, и был сам хан Селюк.

– Желание кахана почтительно услышано, – сказал негромкий жирный голос.

Хан вышел на середину. Падавший сверху луч осветил румяное и надутое, сейчас кожа лопнет, лицо, блеснул на золотой серьге. Крепкая рука поманила Олега.

– Подойди, дай на тебя посмотреть.

Сказано было по-русски.

Князь приблизился ни жив ни мертв. «Желание услышано» еще не означало, что оно будет исполнено.

– Знаю о тебе. Как не знать, – только и сказал Селюк. – Пусть моя жена на тебя поглядит. У нас, кипчаков, мать решает, за кого дочь отдавать.

Пока ходили за ханшей, так молча и стояли друг против друга: Олег узкий и высокий, половец широкий и низкий.

Князь боялся, что хан спросит: сколько у тебя воинов, сколько табунов, сколько земель. Но Селюк не спросил. Может, уже знал, что Олег гол, как ощипанная курица. Коли хан кочует по соседству и говорит по-славянски, так, верно, и вести из Руси получает.

Пришла ханша Кызылгуль. Была она на полголовы выше мужа, телом бочковатая. На войлочной шапке, как положено знатной половчанке, торчали серебряные рога, на шее висело ожерелье из крошечных круглых зеркал, они сверкали, брызгали солнечными зайчиками.

– Вот, – сказал Селюк по-кипчакски, – кахан велит отдать какую-нибудь из наших дочерей за руса. Это никчемный Олег-хан, который взял половецкими саблями Чырныгыв, а стоило нашим уйти, потерял его. Что думаешь?

Олег переминался с ноги на ногу. Сотник глядел на него, прятал ухмылку, да не больно-то и прятал.

Кызылгуль-хатун, видно, была неговорлива. Подошла вплотную, посмотрела, будто примеривалась купить на торговище коня или вельблуда. Ростом они с Олегом были вровень.

Не выдержав взгляда щелястых глаз, он потупил очи. Увидел, как в зеркальцах отражается десяток собственных лиц, маленьких.

– Кахана сердить не надо, – сказала хатун, и князь перевел дух.

Селюк кивнул.

– Я тоже так думаю. Которую отдадим?

– Сагыз, Лайлу и Айдын за этого не отдам, – молвила половчанка, отходя. – Пускай берет Топалчу. Она косая и рябая, ей хорошего мужа все равно не найти.

Чертов сотник ухмыльнулся еще шире. Он знал, что русский князь понимает по-половецки.

Олег почувствовал жар в щеках. Ох, тяжко караешь, Господи.

Селюк опять перешел на русский:

– Моя дочь Топалча станет твоей женой. Если согласится. Пусть она на тебя посмотрит, князь. Иди в табун.

– Почему в табун? – удивился Олег.

– Топалча всегда в табуне. Лошадей любит.

– Сама его отведу.

Ханша махнула рукой Олегу: ступай за мной. Пошла первая, не оглядываясь.

Он ее не вдруг догнал – больно широко шагала.

– Ты по-нашему понимаешь, я по твоему лицу увидела, – сказала Кызылгуль, когда он с нею поравнялся. – Что Топалча косоглазая, это ничего – будет в оба смотреть. Что рябая, даже хорошо – от оспы не помрет. – (Олег только вздохнул.) – Она с младенчества в седле, от этого у ней ноги сильно кривые, но и то для мужа отрада – крепче будет на ложе обхватывать. Ты только не ленись на ласку, а то дочка станет на твоих нукеров заглядываться, у нее кровь горячая.

От таких разговоров стало Олегу совсем муторно. Тащился, как на казнь. Ждал увидеть идолище преужасное, молил Бога укрепить душу. А всё же подготовился недостаточно.

Невеста оказалась еще лиховидней, чем он страшился.

Облая, как колобок, девка в подвернутом до пояса загаженном халате, в тертых кожаных портах, с засученными рукавами, бегала вокруг жеребца, пихала его в лоснящийся круп, чтоб проворней лез на кобылу. Вокруг суетились слуги. Осень, когда скоты сильны и сыты, – самое лучшее время для вязки.

Конь был молодой, неопытный, двухлеток.

– Тычь в нее, тычь! – орала половецкая княжна и хватала жеребца блестящими от слизи руками за огромный уд. – Не приседай, не приседай, тварь, кнутом ожгу! – Это уже кобыле.

Ничего сейчас Олегу не хотелось – ни Чернигова, ни победы над двоюродными. Бежать бы прочь, куда глаза глядят, и не останавливаться, покуда не рухнешь.

Топалча, занятая случными трудами, матери и гостя еще не заметила.

– Повернись-ка…

Хатун пригладила шершавой рукой Олегу бороду. Велела:

– Глаза сощурь, чтоб были не такие круглые. Эх, надо было тебе волосы дегтем зачернить, а то они желтые, как щетина у свиньи.

Он попробовал улыбнуться. Ханша прикрикнула:

– Сурово гляди! У нас в важном разговоре рот до ушей не раздвигают!

Подошла к дочке, заговорила с ней. Та обернулась, уставилась на Олега.

Он все-таки улыбнулся, дрожащими губами. Спохватился, нахмурил лоб.

Вытерла нос чумазой ладонью. Переваливаясь, приблизилась. Лицо у нее было, как навозная лепеха – плоское, коричневое и бугристое. Да и пахло так же. Один глаз смотрел на жениха, другой ему за спину.

– На волосатого яка похож, – сказала Топалча и потрогала пахучим пальцем Олегов ус. – Ладно. Пусть ночь в моей юрте проведет. Утром скажу, согласная я или