И как ей это удается? - Эллисон Пирсон

Но я очень старалась делать вид, будто мы богачи. Кажется, уже тогда я чувствовала отцовский провал в жизни и мечтала защитить своего кумира. Что это за мужчина, если он неудачник? Его женщинам надо притворяться, что все в порядке, выслушивать бредовые планы и отводить глаза от дрожащей руки с бокалом.

А знаете, что забавно? Все мои знакомые женщины из Сити — так или иначе папины дочки. Отец Кэнди испарился, когда ей было пять, и с тех пор она без устали его разыскивает. Родитель Дебры руководил транспортной фирмой где-то на западе Мидлендс. Дебре с сестрами время от времени удавалось поймать его между воскресными раундами гольфа. Завоевательницы Сити — девчонки, мечтавшие стать для отцов сыновьями, которых бог тем не дал; первые ученицы в школе и колледже, добивавшиеся успехов ради благосклонного взгляда человека, который никогда не смотрел в их сторону; несчастные антигоны, бегущие вдогонку за призраком отцовской любви. Почему все мы, папины дочки, выбрали для работы место, где женщин воспринимают в штыки? Да потому, что нам плохо без мужского признания. Грустно. Чертовски грустно.

Закрыв глаза, я пытаюсь стереть мысли о своем блудном родителе. Он звонил почти каждый день с тех пор, как появился в «ЭМФ» с идеей биоподгузников. Однажды оставил на автоответчике сообщение о том, что денег не хватает.

— Сколько ты ему дала? — У Ричарда заранее вытянулось лицо.

Я назвала цифру в три раза меньше той, что проставила на чеке еще за столом в «Кингз Армз», и мой муж подпрыгнул до потолка.

— Ох, когда ты поумнеешь?!

Хороший вопрос. Границы жалости пока никто не узаконил, верно?

20.18

Валялась на кровати и, должно быть, заснула. Разбудил звонок телефона. Ричард, в полном отчаянии, орет, что не может найти стиральный порошок. Пола заболела и отпросилась, Бен мотался по дому без подгузника и уделал покрывало, Ричард замочил покрывало, а постирать не может — порошка нигде нет.

— Где-то в ванной точно есть пакет. Может, упал в корзину для глажки? В корзине смотрел?

— Корзина для глажки — это что?

— Это такая корзина с выстиранным и высушенным бельем, которая обычно стоит рядом с гладильной доской. Рич, ты что, даже не спросишь, как все прошло?

— Что прошло?

— Презентация.

— Я без тебя не могу!

— Да ладно тебе, Рич. Один раз постираешь без меня.

— При чем тут стирка, Кейт?! Ты мне нужна. Возвращайся вечером.

— Не могу. Полечу завтра первым же рейсом.

Опять телефон. Пусть себе звонит. Наверняка Ричард: желает узнать, где найти еду для хомяка, микроволновку или уши собственных детей. После десятка звонков все-таки снимаю трубку — мало ли, вдруг и впрямь что-то срочное?

— Рад был узнать о ваших ирландских корнях, хотя поначалу, признаться, чуть не спутал вас с Катариной Редди, менеджером моего фонда и, по ее собственному утверждению, француженкой.

— Я не называлась француженкой, Джек. Я только сказала, что во мне есть французская кровь.

Смеется:

— А еще какая? Индейцев чероки? Ты еще та штучка, Кейт!

В следующий момент я слышу голос женщины, здравомыслящей и дисциплинированной женщины, которая без колебаний сообщает клиенту, что его предложение испробовать коктейль «Полетай со мной» в подозрительной придорожной забегаловке совершенно неприемлемо.

Ответ не заставляет себя долго ждать:

— Нет проблем. Там предлагают еще и «Околдованный, озабоченный, одураченный».

Строчка из этой песни Синатры мгновенно слетает с языка:

— «Скажу одно: горизонтально он в ударе». Эбелхаммер присвистывает:

— Выходит, это правда. Ты все знаешь.

— Кроме адреса «Синатра-Инн».

Ресторан «Синатра-Инн», как стареющая манекенщица, пускает пыль в глаза пышным убранством. Вдоль стены ряд кабинок, затянутых рубиновым бархатом; полсотни лет оставили блестящие проплешины на обивке диванчиков. Дальняя стена отведена под фотоисторию местного мальчугана, выбившегося в люди (Фрэнк родился в двух шагах отсюда). Тут тебе и Синатра с Лорен Бакол[20], и Синатра в свете софитов у пианино, с небрежно распущенным узким галстуком и вздувшимися жилами на золотом горле, и Синатра с Авой Гарднер[21]: он пожирает ее голодным взглядом, она его — ненасытным. Эти двое представляются мне исключительно в постели.

В каждой кабинке — собственный музыкальный автомат, за монетку сыграющий вам любой из хитов Фрэнка. Сколько названий и сколько раз в них повторяется слово «ты»…

Мы с Джеком выбираем угловой диванчик, под постером с Фрэнком в сцене из «Отсюда и вовек». Должно быть, официанту, замотанному, услужливому парню, мы кажемся обычной супружеской парой, которая расслабляется за выпивкой. («Черная магия» в меню выглядит зловеще — я предпочитаю «Ночью и днем».) Откуда ему знать, что мы с Джеком здорово нервничаем. Как астронавты после полета, мы пытаемся переключиться с невесомости виртуального мира, где можно нести все, что вздумается, на мир реальный, где слова, заземленные жестами, глазами, губами, обретают собственную силу тяжести.

Я впервые вижу Джека не в деловом костюме. Появись он передо мной голым, вряд ли впечатлил бы сильнее. Я смеюсь, и пью, и снова смеюсь, прислушиваясь к уколам сомнения в душе. Джек Эбелхаммер знаком мне, как герой из романа, и доказательство его реальности мне нужно, чтобы облегчить жизнь, никак не усложнить ее.

— Итак, синьора. — Смешно коверкая язык на итальянский манер, Джек вслух читает меню: — Что ви предпочитайть? Телятинай с марсалой, телятинай со спагетти или телятинай с нашей фирменный рубленай телятинай? Ви не любить телятинай? О'кей, ми предлагай очень вкусный scallopina a la limona.

Он опускает двадцать пять центов в автомат и уже готов нажать клавишу «Где и когда».

— Нет, только не эту.

— Почему? Прекрасная песня.

— Я заплачу. Я рыдала, когда Синатра умер.

— Мисс, я тоже люблю Фрэнка, но он дожил до глубокой старости. Почему ты плакала?

Не уверена, насколько готова открыться этому знакомому незнакомцу. Какую версию выдать?

Байку о колоритной фигуре или правду? Отец прятал в серванте коллекцию грампластинок с песнями Синатры. Большие диски в конвертах из темной бумаги в детстве приводили меня и Джулию в восторг. От бумаги исходил старческий запах, зато сами пластинки творили с людьми чудеса, любому возвращая молодость. Глянцево-черные, как крылья жука, с серебряными буквами на лиловато-розовых наклейках, они казались нам с сестрой приглашением на бал. Во время семейных празднеств отец всегда пел «под Синатру». Стоя на столе, он великолепно копировал знаменитое «Щик-карго, Щик-карго!», но больше любил грустные песни. «Всю дорогу». Или «Где и когда». «Фрэнк — святой покровитель безответной любви, — говорил отец. — Ты только вслушайся в этот голос, Катарина!»