И как ей это удается? - Эллисон Пирсон

О-о-о, черт!

Этот вариант и отошлю, как только вернусь домой.

НЕ ЗАБЫТЬ!!!

Дети. Надувной замок, формочки «зайчики» для бланманже. Муж.

ЗАБЫТЬ!!! Тебя, тебя, тебя.

Подсудимой никак не удается оправдать себя в глазах суда. Трудно понять причину, но что-то идет не так. Убедительные аргументы вертятся на языке, она может доказать, что работа приносит пользу и ей, и детям. Готова и убийственная цитата из феминистского журнала насчет того, что «мужчины не спрашивают разрешения совмещать карьеру с отцовскими обязанностями». Чем не оправдательная речь? Но стоит ей занять место перед судом, как все доводы обращаются в пепел.

Видимо, виной тому время заседаний: ее всегда вызывают по ночам, а во сне человек не в самой лучшей форме. Да и зал суда давит. Спертый воздух, стены в дубовых панелях, угрюмые черные фигуры в париках. Все равно что выступать в громадном гробу перед аудиторией из гробовщиков, только и ждущих, когда ты выкопаешь собственную могилу. Судью же она просто ненавидит. Старый филин — явно седьмой десяток приканчивает, к тому же глухой как пень.

— Катарина Редди, — ухает филин, — суд по делам материнства обвиняет вас в том, что вы бросили больного ребенка в Лондоне ради командировки в Соединенные Штаты Америки. Что можете сказать в свою защиту?

Боже, только не это.

— Я действительно оставила Эмили дома с температурой, ваша честь, но, видите ли, если бы я за сутки до презентации отказалась ее проводить, «Эдвин Морган Форстер» больше никогда не поручил бы мне ни одной крупной сделки.

— Мать, которая бросает больного ребенка. Что это за мать? — Во взгляде судьи не больше сочувствия, чем в каменной глыбе.

— Да, я бросила, но…

— Говорите громче!

— Я бросила Эмили, ваша честь, но я ведь знала, что за ней есть уход, она пьет антибиотики. А я звонила каждый день. И еще я собираюсь устроить на ее день рождения праздник на воде и… Честное слово, я понимаю, что матери должны быть идеалом для дочерей, и… Я очень, очень ее люблю!

— Миссис Шетток. — Прокурор поднимается и тычет в обвиняемую пальцем. — Суду известно ваше признание коллеге, некоей мисс Кэндис Стрэттон, о том, что, вернувшись на работу после трех дней каникул, вы испытали «облегчение, почти как после оргазма». Что можете сказать по этому поводу?

Женщина смеется. Безрадостно. Горько.

— Какая невообразимая несправедливость! Разумеется, приятно побыть там, где тебя не дергают ежеминутно за юбку и не кричат: «Мам, какать!» Не стану этого отрицать. Коллеги по крайней мере понимают, что ты занята, и не просят печенье, конфету или подтянуть трусы. Да, я вздохнула свободнее. По-вашему, у меня не было такого права? Что ж, значит, я виновна.

— Вы сказали — виновна? — оживляется судья.

— Прошу, однако, принять во внимание, — продолжает мать, — что на побережье в Уэльсе я выстроила три замка из песка и позволила Эмили сделать мне прическу, напихав в волосы обломки крабьего панциря, которые «понарошку» сходили у нее за «русалкины украшения». Я пела песни и готовила сэндвичи, каждый день двух разных видов, хотя они все равно ели одни чипсы…

— Миссис Шетток, не отвлекайтесь от сути обвинений, — гудит судья. — Вы признаете себя виновной или нет? Развлечения на морском берегу суд по делам материнства не интересуют.

Женщина склоняет голову набок, и в ее глазах загораются озорные, чуть ли не мятежные огоньки.

— А как насчет суда по делам отцовства? Есть такой? Глупый вопрос, понимаю. Трудно представить, сколько времени уйдет на то, чтобы разобрать завалы исков. Две тысячи лет папаши предпочитают после работы кружку-другую-третью пива, и им плевать, что детишки дома не дождутся вечерней сказки.

— Тишина! Тишина в зале, я сказал! Если вы будете продолжать в том же духе, миссис Шетток, я отправлю вас в камеру.

— Неужели? В кои-то веки высплюсь.

Судья с грохотом опускает молоток на стол. Он на глазах вырастает, старческое лицо наливается кровью. А женщина съеживается, с каждой минутой становясь все меньше, меньше… Ростом не выше куклы Барби, она вскарабкивается на скамью подсудимых и с риском для жизни балансирует на самом краю.

— Хотите знать правду? — рвется из нее вопль. — Ладно, получайте свою правду! Да, виновна. Патологически, психически, возмутительно виновна! Теперь можно идти? Господи, вы хоть знаете, который час?!

Вы можете почуять предательство любимого? Уверена, что Ричард может. Он не отходит от меня ни на шаг с той минуты, как я переступила порог дома. Сидит на краю ванны, пока я смываю чужеземную пыль, просит разрешить потереть спинку, рассыпает комплименты насчет прически, которую видит вот уж года три. И все смотрит, смотрит. Словно пытается разгадать, что же не так. А встретив мой взгляд, отводит глаза. Мы впервые в жизни смущаемся в присутствии друг друга. Мы ведем себя как благовоспитанные незнакомцы на вечеринке… незнакомцы, которые в конце июля отметят семь лет свадьбы.

Пока Ричард запирает на ночь входную дверь, я прыгаю в кровать и изображаю глубокий сон утомленной труженицы. Непременный секс после разлуки сейчас не для меня. Я еще долго лежу рядом с мужем, не в силах уснуть от мельтешения кадров под опущенными веками: хлеб, рисовый пудинг, улыбка Джека, сэндвич с тунцом, суммы фондов, яблочный сок, поцелуй с американским привкусом, огурцы, формочки для бланманже.