Бог дождя - Майя Кучерская

– Все, что ты говоришь, – так прекрасно. Но почему я слышу это от тебя впервые? Почему ты никогда не говорил ничего такого в храме, на проповеди?

– Не может быть!

– Я серьезно…

– Ты забываешь, кто я. Не говорил, потому что не уверен, уверена ли во всем, что я говорю, Церковь… – он усмехнулся. – Я ведь совершенно в другом положении, приходят люди, и так часто хочется ответить им по-человечески, или, как пишут отцы, по-человечеству, а я не могу. Не могу. Ты не представляешь, что это! Сам иногда не верю, не чувствую того, о чем говорю, но зато это мнение Церкви, и не знаю, что полезнее, что вернее – благостная маска, которая отваливается на глазах у изумленных слушателей, просто стыдно становится, Аня… Или то, что и в самом деле я об этом думаю, потому что тоже прожил жизнь и бывал в разных переделках, понимаешь, сказать что-то из житейского опыта, который у меня есть, или из церковного, духовного, которого у меня нет! И эта раздвоенность иногда буквально разрывает. Все время оговариваться, оглядываться, бояться не совпасть с мнением Церкви, но что такое мнение Церкви?

– Это ее тысячелетний опыт, длящийся опыт отношений с Богом, и осмысление этих отношений. Ты говоришь невероятные вещи…

– все совсем иначе сложнее ты сама подумай Христос создал Церковь такую глубокую что она вмещала в себя весь мир всю вселенную но люди ж не могут они маленькие куда им вселенная и Церковь Христову! превратили в organization нарисовали эти ватерлинии сюда нельзя туда тоже и вместо того чтобы свет свет миру эти ватерлинии аня невозможно ты просто не знаешь а каждый священник с этим сталкивался совесть – глас Божий говорит одно, официальное церковное мненье – совершенно другое получается все мы в партии

– разве официальное мнение – это не голос всеобщей совести

– не знаю чей я не знаю чей я просто иногда хочу думать но понимаешь как это страшно додумывать до конца доходить до конца не слушать этого искусительного голоса потому что не наоборот а это-то и есть голос искусителя: не думай не думай надейся на Господа на церковноначалие надейся и не думай мысли – от лукавого аще не будете как дети Господь дал мне детскую веру – кто это Иоанн Кронштадтский кажется а мне тоже дал аня но там и другие слова есть про мудрость, – он волновался все сильнее, голос осекся.

– да да я понимаю я тебя понимаю батюшка

– спасибо но мне страшно стать еретиком знаешь я тоже читал и сам цитировал кто хуже всех грешников но неужели Господь этого от нас хочет аня я не верю и готов это иногда с амвона закричать не верю, что Он желает чтоб мы забыли что Он свободными сотворил нас как будто никто никогда не читал любимый ученик Иисуса его же любляше Иисус помнишь ты помнишь мы – друзья, вы бози есте, ты помнишь?

Ей снова показалось: плачет.

– я помню помню хочешь я приеду к тебе прямо сейчас Молчание, шелест дождя за окном.

– разреши мне приехать к тебе

– нет аня что ты конечно нет – голос прояснился – это не в моих правилах давай еще поговорим я что-то увлекся а теперь ты мне что-нибудь расскажи ты говоришь у тебя завтра день рождения сколько же тебе исполняется лет

– мне двадцать два года я тебя кажется уже говорила

– да придут гости друзья

– приходи и ты хочешь

– я никого не знаю да и потом фрак в стирке боюсь не успею подготовиться… я слышу по твоему молчанию что ты уже хочешь сказать мне до свидания

– скорее спокойной ночи

– что уже так поздно

– половина третьего

– аня! – и какая-то новая интонация послышалась, – целую тебя

– по-христиански три раза знаешь я всегда так боялась везде написано в конце пасхальной утрени – христосованье с духовенством, – заторопилась, заторопилась она.

– но Пасха уже прошла

– прошла

– так что целую в лоб

– а я тебя… в ручку Он засмеялся.

– спокойной тебе ночи

– и тебе

Аня положила трубку, оторвалась от жестковатого дивана, на котором просидела весь разговор, и тут же села снова. Жалость, горячая, горькая, обрушилась на нее мощным светлым столбом, усадила назад. Человечек в прозрачном огненном цилиндре, жаркий плен.

И скажи ей сейчас батюшка: мне для моего счастья нужно, чтобы ты стала моей женой, – она пошла бы и стала. Или: мне для моего счастья нужно убить тебя, – она, не сомневаясь, подставила бы голову. Или: мне для моего душевного покоя нужно, чтобы ты оказалась в аду, – она и тут не раздумывала б ни секунды. Она положила бы душу. Аня вспомнила вдруг, что еще в пору запойного чтения душеполезных книг встретила в летописи Дивеевского монастыря историю о том, как Серафим Саровский попросил одну послушницу умереть вместо ее тяжко болящего брата, еще нужного обители, – та безропотно согласилась и вскоре умерла. Тогда эта история страшно поразила Аню, но сейчас точно завеса упала: она поняла, как такое возможно – умереть по послушанию: возможно, когда любишь. Бога, человека – не все ли равно… Ей очень хотелось поделиться всем этим с батюшкой, рассказать ему про любовь, жалость, плен.

Но батюшка ушел в затвор. Три бесконечные дня разговора обвалились в молчание. Аня набирала номер, никто не подходил. Отец Антоний отключил телефон. Она почти не огорчилась, она и так была переполнена всем услышанным – да еще столько накопилось дел!

Закончился школьный учебный год, Анна Александровна ласково простилась со своими четвероклашками, съездив с ними даже в прощальный поход, полдня они провели в тихом зеленом Коломенском. Забежала на вечерок и к покинутым бабушкам, все-таки заставила себя – три месяца она к ним не приходила, и – Боже! Как же две главных ее «подружки» ей обрадовались, одна целовала Ане руки, щеки, другая, устроив ей традиционные аплодисменты, потом глядела на Аню не отрываясь, целый вечер любовно и горестно покачивала головой… Обеих она вымыла, перестелила белье, на месте третьей ее любимой бабушки, той, что все время повторяла «Анечка», лежала уже другая незнакомая старушка – где же та? Бабушка, любившая целоваться, сморщилась, показала глазами на небо. Аня перекрестилась, Царствие Небесное! попрощалась со всеми, поехала домой, готовиться к пересдаче.

Это было что-то давнее, тройка по истории партии, пересдавала, чтобы получить красный диплом, без него не брали в аспирантуру, куда она оформляла документы (не возьмут в канадскую, и местная сойдет), – в эту краткую передышку торопясь успеть сделать побольше. На несколько дней в душе все точно застыло. Пока он не позвонил:

– Аня!

Только в этот миг, вместе со звуком голоса, ясного, здорового теперь, вместе со звуком собственного имени, Аня догадалась наконец, что с ней произошло. И вопреки всему бешеное забилось в ней счастье.

Она и не подозревала, что это так. Так невыразимо красиво и бездонно. Ничего похожего на то давнее, с Алешей. Там было что-то щенячье, милая подростковая возня – здесь бесконечное море, тихая и теплая лазурь. Всему, что открывалось ей теперь, Аня поражалась до немоты, и все, все до краев наполняло ее светлой радостью. Иногда радости набиралось столько, что хотелось раздарить ее всем, горстями черпать еще и еще, поделиться и рассказать каждому, что с ней происходит, сколько важного и нового она теперь ощущает и сколько всего поняла.